Я встаю в семь и через десять минут уже выхожу из дому, хлопнув входной дверью и сказав родителям, что растущий организм не может существовать на одних лишь хлопьях с изюмом. В половине восьмого я уже в школе. Завтрак в восемь.
Я натыкаюсь на Джин в дальнем углу столовой; втиснувшись меж двумя гигантскими стальными баками, она задумчиво смотрит на футбольное поле. В одной руке у нее сигарета, другая глубоко засунута в карман выцветшего бирюзового форменного платья. При тусклом свете у нее как будто копна волос.
— Доброе утро, — говорю я.
— Рановато ты, — отвечает она.
— А я к вам.
Джин делает длинную затяжку. Не думаю, что она знает, кто я такой.
— Я хочу поговорить с вами о Зоуи, — заявляю я.
Дым сперва выходит у нее из ноздрей.
— А кто это?
— Жиртрестка, — поясняю я. — Кое-кто ее так зовет.
— Ты ее друг? — спрашивает она, подняв голову и выпуская дым.
Может, она хочет меня подловить? Я думаю, переминаясь с ноги на ногу.
— Скорее, поклонник, — наконец отвечаю я.
Она никак не реагирует.
— Я вот просто думаю, ее уже несколько дней в школе не было, с ней все в порядке?
— Она перешла в другую школу, в Каррег-Фор, — спокойно отвечает Джин. — Она ненавидела эту школу.
У школы Каррег-Фор дурная репутация и отличный драмкружок.
— О!
Гигантские чаны на колесиках охлаждают воздух вокруг нас. Пахнет сырными чипсами и банановой кожурой.
— Я хотел ей кое-что передать.
— Тогда ступай в Каррег-Фор и ищи ее там.
Интересно, сколько лет этой Джин? Голос у нее совсем молодой.
— Но меня там побьют, — замечаю я.
Джин равнодушно отряхивается. У нее рыхлая кожа, точно присыпанная сахарной пудрой.
— Неужели вам наплевать, что будет с Зоуи? — умоляюще вопрошаю я.
— Любовная записка? — спрашивает она, облокотившись о чан.
— В это так трудно поверить?
В уголках ее пересохших губ появляется намек на улыбку.
— Ладно, давай, — говорит она, протягивая руку.
— Что давай?
— Давай мне письмо, а я уж найду способ передать ей.
Полоска солнечного света ползет по полю для крикета и заползает на теннисный корт.
Я достаю из рюкзака замусоленный конверт.
— Какая большая записка, — прищурившись, говорит Джин.
Я уже знаю ответ, и на секунду мне становится жаль, что поблизости нет съемочной группы, записывающей на камеру мои будни.
— У меня щедрая душа, — заявляю я.
Она берет конверт и выпускает дым поверх моей макушки.
Солнце ползет снизу вверх по столбикам ворот на поле для крикета и окрашивает их в совсем другой цвет.
Семь часов сорок одна минута. Я в школе.
* * *
После обеда на химии смотрю на Джордану, как она поджаривает карандашный ластик на горелке Бунзена. На нас халаты для лабораторных работ.
— От испарений можно заболеть раком, — сообщает проходящая мимо Мэри Пью. На ней защитные очки, надетые поверх обычных: целых шесть глаз.
— Мне запах нравится, — говорит Джордана, обращаясь ко мне. Она вращает карандаш в развевающемся желтом пламени, как волшебную палочку. Мы с Джорданой понимаем, что уважение сверстников важнее глаз, поэтому оставила защитные очки на макушке.
Я делаю вдох. Дым едкий и жгучий. Джордана долго смотрит на меня. В ее зрачках отражается огонь.
— Какую сверхспособность ты выберешь: умение летать или быть невидимкой? — спрашивает она.
— Быть невидимкой, — отвечаю я.
— Что хуже: быть толстым или некрасивым?
— Зависит от того, насколько некрасивым.
— А толстым или непопулярным?
Раздается треск лопающейся от нагревания пробирки.
— Толстым, — отвечаю я.
Джордана выгибает спину.
— Я такая гибкая, — говорит она и смотрит на меня.
Я принимаюсь разглядывать надпись на столе: «Я ЕМ МЯСО».
Джордана водит обугленным ластиком у меня под носом. Я вдыхаю. Маленькую перегородку между носоглоткой и горлом начинает пощипывать. Она выхватывает мою тетрадку.
— У меня новые наблюдения, — говорит она.
— Записывай в свою тетрадь, — отвечаю я.
— Думаю, тебе будет интересно.
Открыв тетрадь в клетку на новой странице, она склоняется над партой и пишет что-то карандашом, после чего протягивает тетрадь мне. Я читаю ее сообщение:
Привет, Опра!
Встретимся после уроков у теннисных кортов.
Хочу показать тебе свои таланты.
Д.
Три теннисных корта расположены за спортивными полями, друг за другом вдоль проволочного забора, огораживающего школьную территорию. В центре — провисшие теннисные сетки.
По другую сторону забора — одноэтажный дом престарелых. Иногда, когда у нас физра, какой-нибудь старичок подойдет к окну, раздвинет жалюзи и давай смотреть, как мы играем парами. Нам наказали не махать им. А я, когда вижу, что они смотрят, нарочно показываю, какой я молодой и бодрый.
Джордана сидит на высоком судейском стуле. Я огибаю столбики на поле для регби и выхожу на теннисный корт, останавливаясь в нескольких метрах от нее, у распределительной коробки. Она сидит нога на ногу. Я жду, пока Джордана заговорит.
— У меня два таланта, — заявляет она. И достает из-под попы ворох бумаги. Я узнаю шрифт и оформление текста в рамочке. Это мое руководство. — Шантаж… — продолжает она. В другой руке у нее зажигалка. Сразу видно, она все продумала перед моим приходом, — и пиромания, — заключает Джордана.
Я поражен, что она знает это слово.
— Понятно, — говорю я.
— Я буду тебя шантажировать, Ол.
Чувствую себя беспомощным. Она-то сидит на троне.
— Ладно, — отвечаю я.
— Если не сделаешь то, что я тебе прикажу, я всем в школе покажу твое маленькое сочинение.
Кожа у нее на ногах очень белая. Чувствую себя ее слугой.
— Хорошо, а что я должен делать? — спрашиваю я.
— Лучше тебе выполнить все, что я скажу…
— Понимаю. Я на все готов.
— Встретимся в Синглтон-парке в субботу. Возьми с собой фотоаппарат и свой дневник.
— Понял. Но я не веду дневник, придется его купить.
