— Scusi, signora. Dov’e il Palazzo Satriano, per cortesia?[14]
Он оттачивал свой итальянский, возвращаясь на военном судне из Африки, но плавные согласные по-прежнему выговаривались у него с трудом. Женщина бросила на него взгляд, в котором соединились ужас и непонимание. Джеймс попытался снова:
— Как пройти к Палаццо Сатриано? Это на Ривьера ди Кьяйя.
Не помогло. Как будто он говорил на языке суахили.
— Grazie mille,[15]— смиренно произнес Джеймс и продолжал свой путь.
Зная, что место, куда ему нужно попасть, находится на берегу моря, и резонно рассудив, что не будет ошибкой, если он будет спускаться вниз, Джеймс с намеченного пути не сворачивал. На каждом шагу попадались свидетельства недавнего прошлого. На одной из стен гигантское изображение facio,[16]символа Муссолини — топор и связка прутьев, закрашенное поверх гитлеровской свастикой, а еще поверх — наспех выбеленный прямоугольник с грубо намалеванным звездно-полосатым флагом и надписью: Vivono gli Alleati — «Добро пожаловать, Союзники!»
Настенная живопись была украшена россыпью пулевых пробоин, хотя к какому именно периоду художественной эволюции стены они служили дополнением, сказать было невозможно.
Две молодые женщины подошли к Джеймсу. Обе темноволосые, смуглые, темноглазые; такие же красавицы улыбались с итальянских довоенных открыток. Правда, эти одеты были в нечто, напоминавшее американские военные кители, слегка оживленные тесемочками из ярких лоскутков. У обеих цветок в волосах. Обе уставились на Джеймса. Та, что поближе, с робкой улыбкой. Он обратился к ним с тем же вопросом:
— Scusate, signorine. Dov'e il Palazzo Satriano?
Девушки среагировали совсем иначе, нежели старуха. Та, которая улыбалась, тотчас шагнула к нему и, встав почти вплотную, игриво прошлась пальцами по пуговицам его кителя. Сказала тихо-тихо, так что ему пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать:
— Три панки душонки. Чисти, ми чисти.
Слишком поздно он сообразил, что это проститутки. Нежные пальцы гладили его по руке, и, даже когда Джеймс отпрянул, маленькая ножка продолжала прижиматься к его ботинку.
— Хочи? — ласково мурлыкала она, указывая на себя и свою спутницу. — Ми две — три панки душонки.
Три банки тушенки: ничтожная малость, меньше пяти шиллингов.
— Простите, — сказал Джеймс, отступая. — Sono un ufficiale inglese. — Он осекся: что это у него получилось — «английский офицер» или «официальный англичанин»? — Mi sono perso. И точка.
Девушка виновато улыбнулась, как бы давая понять, что не прочь повстречаться с ним вечерком, когда он уже и не официальный англичанин, и не perso — заблудился. Конечно же, Джеймс сталкивался с проститутками и прежде — с угрюмого вида соотечественницами, выставлявшими в окошки картонки с надписью: «Обстирываю солдат»; с ярко, карикатурно накрашенными девицами, фланирующими по Пикадилли и по Риджент-стрит, с горделиво прогуливавшимися lucciole[17]последнего места своего назначения, — но никогда еще не приходилось ему видеть, чтобы такая красота продавалась так дешево, как и подобную до тошноты унизительную реакцию на свой отказ.
Повернув за угол, Джеймс внезапно оказался на улице, усеянной барами и ресторанами. Это было удивительно: в инструкциях говорилось, что подобные заведения по-прежнему официально запрещены. «Неаполь — первый крупный город, освобожденный союзными войсками. За нашим поведением будет следить весь свободный мир», — постоянно твердилось в этих инструкциях. Если бы свободный мир, подумал Джеймс, увидел то, что теперь открылось его глазам, он был бы несколько обескуражен. Чем дальше, тем больше улица становилась все уже, под конец сделавшись не шире стола. От многочисленных жаровен здесь было душно и жарко. Но, несмотря на жару и духоту, эта крохотная артерия была запружена народом. Мимо Джеймса проталкивались мундиры всех мастей и стран — наряду с британскими хаки и американскими оливково-зелеными оказалось еще и немало мундиров польских, канадских, новозеландских, французского Сопротивления, шотландских, мелькнула даже пара мундиров индийских стрелков-гуркхов; толпа бодро преодолевала завалы камней. И девушки: куда ни глянь, повсюду их видимо-невидимо, темноволосых, темноглазых, прогуливаются парочками, виснут на каком-нибудь солдате, стоят, с томным видом прислонившись к дверям бара, ждут клиентов. Скроенные из армейских одеял или перешитые из военной формы платья, казалось, здесь в порядке вещей, и это придавало маленькой улочке облик странноватого военного лагеря.
Пробиваться сквозь толпу с вещевым мешком за спиной было нелегко: стоило повернуться, как мешок охаживал кого-нибудь по голове: выходило, как у Чарли Чаплина с его лестницей. Приходилось то и дело сыпать налево-направо извинения пострадавшим. Похоже, на воинские звания тут почти внимания не обращали, что Джеймсу было на руку, с мешком отдавать честь не так-то легко. Ему вдруг показалось, будто кто-то легонько потянул за ранец у него на боку. Джеймс обернулся, но scugnizzo уже прорывался сквозь толпу, кинув на Джеймса через плечо укоризненный взгляд в досаде, что застежка на ранце стянута слишком туго.
На перекрестке мимо прогромыхал уличный трамвай, сверх предела забитый народом, трое монашек висели на подножке; его трезвон поутих, едва трамваю удалось пробиться сквозь людское столпотворение. Движение колонны грузовиков регулировал американский военный полицейский в белой жестяной каске, а также итальянский carabiniere[18]в причудливой униформе, делающей его похожим на руководителя джаз-бэнда. У американца во рту был свисток, сопровождавший его нетерпеливые и яростные движения оглушительным свистом. Итальянец, напротив, регулируя, разводил, как бы извиняясь, руками. Будто сошедшие с египетских акварелей длиннорогие, попарно запряженные в деревянные тележки быки летаргически испражнялись, ожидая своей очереди. Мальчишки шныряли посреди общей свалки, торгуя губной помадой и амулетами на счастье.
Наконец один британский стрелок любезно указал ему, куда надо идти. Джеймс пошел вниз по боковой улочке не шире тропинки, потом по головокружительно вьющимся зигзагами каменным ступенькам. Было приятно вырваться из шума и толчеи, и Джеймс даже не сразу сообразил, что теперь дома уже не напирают со всех сторон.
Он остановился, мгновенно пораженный открывшимся видом. Прямо перед ним над Неаполитанским заливом стояло огромное закатное оранжевое солнце. Под алыми небесами море казалось сглаженным, как кипящее молоко под пенкой. Вдоль побережья вечерний ветерок покачивал пальмы. А на том берегу залива, прямо из полуострова вдали, как яйцо из подставки, мощной громадой вставал Везувий. Легкий, похожий на вопросительный знак, дымок вился над его вершиной.
