— Да все… все о том же деле…
— Да говори, не тяни!
— Марью Ивановну в законные жены обещать изволили…
— Обещал так обещал, чего еще хочешь?
— Я-то ничего… Я обожду, коли что, Степан Степанович. Да Марья Ивановна…
— Что? Или уже не согласна?
— Не угоден я ей стал, барин, нос от меня воротит.
Любимов сжал кулак и, потрясая им, прокричал:
— Много думает о себе твоя Машка! При мне, небось, не как при покойной Варваре Петровне! Да и то, лишь Катеньку любя, потакал глупому дочкину капризу — склонности ее к этой девке. Не бойсь, Григорий, я покажу этой несносной, как надобно господина почитать. Готовься к свадьбе — не за горами. Любимов свое слово держит.
Петр теперь часами, особенно под вечер, гулял возле избенки Авдотьи, поджидая Машу. Бабка больна — не может Машенька к ней не вырваться, хотя бы тайком.
Да, зажился он в Любимовке, пора и честь знать. Но уехать сейчас — смерти подобно. Не жизнь будет — медленная пытка. Нет, не случайно привел его Господь сюда, не случайно…
Вот она! Не спутаешь ее походку. Петруша скрылся за знакомым сараем. Слышал, как болезненно заскрипела дверь в избу. Еще немного подождать… Тишина, темнота, легкий ветер шевелит волосы… Петруша бросил труголку наземь, уселся на траве, прижавшись спиной к дырявой стене сарая. Вновь это чувство — боли мучительной, но сладкой как счастье. Что же делать тебе, Петр Григорьевич? И чего ты хочешь от этой девушки?
Ждал он недолго. Вновь застонала дверь, Маша бесшумно выскользнула из избушки в полосу лунного света. Петр тихо ее окликнул.
— Вы? Что вы? — ее возглас был как вздох. — Хотите моей погибели?
Петруша покачал головой.
— Поговорить… — прошептал он. — Хотя бы пять минуток…
Маша, прищурившись, пыталась разглядеть лицо молодого человека в бледном свете луны. Потом едва ли не в отчаянии схватила его за рукав. Он опомниться не успел, как девушка протащила его за собой и почти что втолкнула в сарайчик. Захлопнув дверцу, встала перед ней, заложив руки за спину. Петр не видел, но ощущал, как пылает ее лицо, как горят обычно такие озерно-тихие глаза.
— Все одно, — заговорила Маша, словно в лихорадке, — вы уедете, а мне смерть! За что же вы со мной так? Не понимаете? Нельзя, чтоб нас вдвоем видели!
— Но я сказать вам хотел…
— Уж и на «вы» величать меня стали? Или и вам кто-то…
— Все я знаю! — перебил Петруша с досадой. — И про матушку твою родную, и про Лукерью, матушку названную.
— Ах, вот как! — Маша нервно засмеялась. — Знаете, стало быть, кто я? Машка — Лукерьина дочь, барская кровь… Барышня нагулянная! Что ж — за барскую кровь не расплатишься! А про батюшку моего вам не сказывали? Вестимо! Сам Степан Степанович, думаю, о том не доведался. Кто ж теперь отца разберет? Не подумала о том барыня, родимая матушка, что в нее я выйду и лицом, и статью. Что так просто всем тайна откроется. Что сильней во мне ее — ее! — кровь скажется! Барская кровь…
— Маша! — закричал чуть не в голос поручик, вклиниваясь в неудержимый поток ее речи. — Голубушка, перестань! Ты больна, лихорадит тебя…
— Легче было бы мне крестьянкой быть, — Маша почти без сил опустилась на полусгнившую солому. — Байстрючка… В чем моя вина? Ох, зачем же я, безумная, Бога гневлю своим ропотом? Мать судить не смею. Да и не хочу.
Петр присел рядом с ней.
— Я сказать тебе хотел… Затем и пришел… Дела мне нет до того, кто родил тебя — ты, ты сама мне дороже всего света! Скоро мне уезжать. Как я тебя здесь оставлю?
— Барин…
— Какой я тебе барин? Я тебя полюбил. Будь моей женой.
Маша долго не отвечала, вновь стараясь разглядеть сквозь сумрак выражение его лица.
— Понять не могу, — заговорила она глухо. — Не похоже, чтобы смеялись. А ежели не смеетесь — тогда без ума говорите. Простите за дерзость! Страсть эту гоните от себя, Петр Григорьевич! Ни к чему вам сие. Забудете меня… А мне, если гибнуть, то не через вас же!
Она вскочила и выбежала вон.
— Подожди! — закричал вслед Петруша. — От сердца говорю — подумай!
Только тихий ветер да тишина. И тонкая фигурка, скрывшаяся в темноте… Неужели так и придется теперь все время смотреть ей вслед?
Горько стало Петруше после этого разговора, тяжело, все безразлично. Сидел у себя один, погруженный в думы — как же быть-то теперь? Мысль то и дело ускользала, яркие образы всплывали в памяти. Как же он женится — она крепостная чужая!? И другое женское лицо явилось как живое — только закрой глаза, и представлять не надо — само представляется. Неужели он забыл? Нет, неправда!
Провел ладонью по лбу, отгоняя видение.
— Купить ее у Любимова? Купить разве… Согласится ли?
Резкий хлопок двери за спиной. Белозеров обернулся.
Маша стояла посреди комнаты. Дрожащие руки комкали малиновую косынку. Поручик приподнялся, и девушка, к его изумлению, рухнула на колени.
— Спасите меня, Петр Григорьевич! — она захлебывалась в слезах. — Помогите! Спасите, укройте — нет у меня никого, кроме вас…
Петр едва не силой поднял с колен. Пристально посмотрел в заплаканное лицо.
— Опять Гришка?
— Нет… барин.
— Вот как! Как же ты решилось-то? Ко мне?
— Вы не обидите.
— Увидит кто?
— Мне теперь уж все равно.
— Присядь-ка, Маша, и расскажи все с самого сначала.
— Начало вам известно, Петр Григорьевич. Умерли обе мои матушки, и родная, и названная. Барышня Катерина Степановна…
— Сестра твоя?
— Я о сем и думать не смела! Весело ей было со мной, занятно. Ради нее и барин меня не обижал. А потом нашел дочери жениха, князя, видного собой, небедного. Конечно, не до меня стало барышне. Муж молодой увез ее сначала в Петербург, потом за границу… Я знала, что ненавидит меня барин, потому что о жениной измене всегда напоминаю. И вот — я полностью в его власти. Начал он с того, что запер меня в дальней комнате и держал как в темнице. Через несколько дней сам явился…
Тут она запнулась. Как рассказать о том страхе и унижении? Язык не поворачивается…
— То-то! — позлорадствовал тогда Любимов. — Поняла теперь? Привыкла жить на дармовщинку, бездельница! Барышней возомнила себя, дерзостная! А ты только холопка моя, крепостная раба, и я что хочу с тобой, то и сделаю! Поняла?
— Поняла, барин.
— Так что ж, разлюбезная, на черную работу тебя? На огороды? Может, на скотный двор?
— Ваша барская воля, — ответила давно готовая к тому Маша.
— Ага, покорство проявляешь — это хорошо! Такой и должна ты быть — послушливой без рассуждений.
