Но Мариус прекрасно знал мою римскую семью; знал, что этосемейство сенатора, не менее аристократичное и привилегированное, чем егосмертный род, что мои родственники, как и смертные родичи Мариуса, вели своюисторию со времен Ромула и Рема. Мариус не устоял отнюдь не потому, что у менябыли «красивые руки», как он сообщил Лестату. Наверное, это было намеренноеупрощение.
Я не держу на них зла – ни на Мариуса, ни на Лестата. Я незнаю, кто из них и что неправильно понял.
Мои чувства к отцу сильны и по сию ночь. Сидя в кафе, Дэвид,я поражаюсь мощи письменной речи – меня несказанно удивляет, что написанные набумаге слова способны так живо вызвать в памяти любящее лицо отца.
Моему отцу суждено было встретить ужасный конец. Он незаслуживал того, что с ним произошло. Но некоторые представители нашего родавыжили и в более позднюю эпоху восстановили доброе имя и славу семьи.
Мой отец был богат, принадлежал к числу миллионеров техвремен и делал обширные вложения капитала. Он был солдатом чаще, чем от неготребовалось, сенатором и по складу своему человеком вдумчивым и спокойным.После ужасов гражданской войны он стал горячим сторонником Августа Цезаря ипользовался милостью императора.
Конечно, он мечтал о возвращении Римской республики; все мыоб этом мечтали. Но Август принес в Империю мир и единство.
В молодости я часто встречала Августа, причем всегда намноголюдных общественных собраниях и без каких-либо последствий. Он походил насвои портреты: худощавый мужчина с длинным тонким носом, короткими волосами изаурядным лицом; по натуре своей он отличался рациональностью ипрагматичностью, чрезмерная жестокость ему свойственна не была, равно как иличное тщеславие.
Бедняге повезло, что он не мог предвидеть будущее, –ничто не предвещало ужасов и безумия, начавшихся с приходом к власти Тиберия,его наследника, и продолжавшихся многие годы в ходе правления других членов егосемьи.
Только позднее я поняла, в чем заключалась уникальностьдлительного правления Августа и его достижений.
Возможно, в сорока четырех годах мира во всех городахИмперии?
Увы, родиться в те годы означало родиться в эпоху созиданияи процветания, когда Рим был caput mundi – столицей мира. И, вспоминая опрошлом, я осознаю, что за могущественное сочетание – обладать традициями ирасполагать огромными суммами денег, иметь старые ценности и новую власть.
Наша семья придерживалась достаточно скромного, строгого,даже несколько скучноватого образа жизни. Но при этом нас окружала роскошь. Сгодами мой отец становился все более спокойным и консервативным. Он любилобщество внуков, родившихся еще в то время, когда он был полон энергии и велактивную жизнь.
Хотя он принимал участие в основном в северных кампаниях, оннекоторое время квартировал и в Сирии. Он учился в Афинах. В награду за долгуюи безупречную службу ему позволили рано выйти в отставку – именно в те годы я ивыросла – и устраниться от общественной жизни, бурлящей вокруг дворцаимператора, хотя тогда я этого не осознавала.
Пятеро моих братьев появились на свет раньше меня. Поэтомупри моем рождении не было «ритуального римского траура», какой, по рассказам,объявлялся в римских семьях, где на свет появлялись девочки. Ничего подобного.
Пять раз мой отец, согласно своей прерогативе, выходил ватрий – главный закрытый двор, или перистиль, нашего дома с колоннами,лестницами, величественными мраморными статуями; пять раз он выходил ксобравшейся семье, держа на руках новорожденного сына, и после тщательногоосмотра объявлял его безупречным и достойным быть взращенным в качестве егоотпрыска. С этого момента он властвовал над жизнью и смертью своих сыновей.
Если бы моему отцу по какой-то причине не нужны были этимальчики, он «выставил» бы их умирать от голода. Закон запрещал воровать такихдетей и делать из них рабов.
Так как отец имел уже пятерых мальчиков, все ждали, что оннемедленно избавится от меня. Кому нужна девочка? Но мой отец никогда не«выставлял» и не отвергал детей моей матери.
Мне говорили, что, когда я появилась на свет, отец кричал отрадости: «Хвала богам! Милая малютка!»
Об этой истории я ad nauseam наслушалась от моих братьев,которые всякий раз, когда я работала на публику – совершала какой-нибудьнепристойный, отчаянный, дикий поступок, – насмешливо произносили: «Хвалабогам, милая малютка!» Это превратилось в очаровательную шутку и часто помогалообуздывать мой нрав.
Мать умерла, когда мне было два года, я помню только еенежность и доброту. Она потеряла столько же детей, сколько и родила, поэтомуранняя смерть никого не удивила. Отец написал ей прекрасную эпитафию, и,сколько я себя помню, в доме почиталась ее память. Отец мой так и не взял в домдругую женщину. Он спал с несколькими рабынями, но в этом не было ничегонеобычного. Братья делали то же самое. В римских семействах это считалось впорядке вещей. Отец не заставил меня подчиняться женщине из другой семьи.
Я не горевала по матери просто потому, что была слишкоммала, а если и плакала, не дождавшись ее возвращения, то я этого не помню.
Однако я помню, как бегала по большому старому римскомудворцу, стоявшему высоко на склоне Палатинского холма. Множество прямоугольныхкомнат составляли единый прямоугольник дворца, окруженного огромным садом. Всекомнаты окнами выходили в сад, стены их покрывали богатые росписи, а полы былимраморными.
Отец считал меня настоящим сокровищем. Я помню, каквеликолепно проводила время, наблюдая за тренировками братьев, осваивающихискусство владения короткими широкими мечами, и слушая указания их наставников,а потом и сама получила прекрасных учителей, благодаря которым сумела прочесть«Энеиду» Вергилия, когда мне не исполнилось еще и пяти лет.
Я любила слова. Я любила напевать их и произносить вслух, идаже сейчас, должна признаться, мне доставляет удовольствие писать их набумаге. Несколькими ночами раньше я бы не сказала ничего подобного. Должнапризнаться тебе, Дэвид, ты сумел что-то вернуть мне. Мне не следует, однако,писать слишком быстро, чтобы не привлекать к себе внимание смертных посетителейкафе.
Ну, продолжим.
Мои декламации Вергилия в столь раннем возрасте вызывали уотца буквально истерический хохот, и ничто не доставляло ему большегоудовольствия, чем показывать меня на банкетах своим консервативным и несколькостаромодным друзьям из сената, а иногда и самому Августу Цезарю. Август Цезарьбыл приятным человеком. Однако мне кажется, что отец не слишком хотел видетьего в своем доме, хотя, как полагаю, время от времени вынужден был потчеватьимператора.
