Петровна! Вот не ожидал! Тихая, тихая, а как допекает!» — подумал Ордынцев и, усмехнувшись, сильно дёрнул звонок, решаясь вызволить приятеля.
За дверями мгновенно наступила тишина. Послышались торопливо удаляющиеся шаги. Вслед затем двери отворились и Ордынцев увидал перед собой крепкую, приземистую фигуру своего приятеля, человека лет за сорок, с длинной заседевшей бородой и белокурыми волнистыми волосами. Его выразительное, довольно красивое ещё лицо, с большим облыселым лбом, имело взволнованный и несколько сконфуженный вид человека, только что выдержавшего семейную трёпку.
— Это ты, Василий Михайлович! — весело воскликнул Вершинин, разглядев своими близорукими прищуренными глазами Ордынцева и радуясь и гостю, и тому, что он прекратил «сцену». — Наконец-то заглянул!.. — продолжал он, крепко пожимая руку приятелю.
И, словно бы почувствовав себя теперь в безопасности, Вершинин добродушно и облегчённо улыбался.
— Идём ко мне в кабинет…
— Не помешал? За работой, кажется? — спросил Ордынцев, когда они вошли в маленький кабинет, заставленный книгами, и он увидал на письменном столе разбросанные четвертушки мелко исписанной бумаги.
— Что ты? Очень рад… Очень даже рад, что ты пришёл… Статью завтра докончу… Время ещё терпит… А мы, Василий Михайлыч, сейчас, брат, чайку попьём да разговоры разговаривать станем. Я на счёт самовара распоряжусь, чтоб сюда дали, а то Варенька не совсем здорова. Знаешь ли, мигрень! Скверная, брат, эта штука мигрень! — суетился Вершинин.
— А дети? — осведомился Ордынцев.
— Здравствуют. В театр ушли с одними знакомыми.
«Не при детях, значит, сцены, а у нас!?» — подумал Ордынцев и остановил собиравшегося уходить приятеля.
— Постой, не суетись, Сергей Павлыч! К чему беспокоить Варвару Петровну… Лучше пойдём-ка куда-нибудь в ресторан. Попьём чайку, а после и красненького разопьём. Признаться, я с тем и ехал, чтобы звать тебя. Давно уж мы с тобой не распивали бутылки. едем.
— Что-ж, валим! — весело согласился Вершинин. — Дай только приведу себя в приличный вид.
Он снял с себя свою старенькую блузу, одел сюртук и пригладил свои белокурые волнистые волосы.
— Вот я и готов!
— Экий какой ты ещё молодец! — завистливо проронил Ордынцев, оглядывая приятеля.
— Да, здоровьем не обижен, — рассмеялся Вершинин.
— Можно войти, Серёжа? — раздался тихий и мягкий голос Варвары Петровны за дверями.
— Входи, входи, Варенька… у меня твой любимец, Василий Михайлович! — отвечал, несколько смущаясь, Вершинин…
В кабинет вошла худощавая, небольшого роста, миловидная женщина с русыми, гладко причёсанными волосами, скромно одетая в чёрное шерстяное платье. На вид ей было лет тридцать пять.
— Я услыхала ваш голос, Василий Михайлыч, и хотела видеть вас. Как вам не стыдно, голубчик… Совсем вы Серёжу забыли, а ещё приятель? — ласково попеняла Варвара Петровна, подходя к Ордынцеву и протягивая ему свою маленькую бледную руку с одиноким обручальным кольцом, блестевшим на тоненьком пальце.
Ея глаза, закрасневшиеся немного от слёз, глядели теперь мягко и приветливо, и вся она улыбалась доброй, ласковой и как будто виноватой улыбкой, когда, пожав крепко, по-мужски руку Ордынцева, перевела взгляд на мужа.
— Как поживаете? Здоровы ли, Василий Михайлович? — участливо и осторожно спросила она Ордынцева, зная от мужа про не особенно счастливое супружество его приятеля. Она сочувствовала ему и в то же время горделиво радовалась, что она не такая женщина, как Ордынцева, и готова душу положить за своего Серёжу. Так она его любит. «Только бы эта не бегала сюда кокетничать с ним!» — невольно подумала она, и тотчас же лёгкая тень скользнула по её лицу.
— Ничего себе, живу, Варвара Петровна. За работой и не видишь как проходят дни. А я вот приехал супруга похитить. Не рассердитесь? — прибавил с улыбкой Ордынцев.
— Напротив, поблагодарю, а то засиделся он дома, как медведь в берлоге… Право… Всё за работой.
— Зову его поболтать по старой привычке за бутылкой вина.
— О отлично… У тебя деньги есть, Серёжа?
— Не беспокойтесь… Ведь мы не кутить… У меня хватит.
Вершинин осмотрел свой бумажник и свистнул.
— Мало… всего рубль.
— Я сейчас принесу тебе… Не беспокойся, у меня есть! — улыбнулась она, заметив беспокойный взгляд мужа, и вышла.
И, возвратившись, подала мужу кошелёк.
— Да ты, Варенька, богачка! — смеясь заметил Вершинин и, доставая трёхрублёвую бумажку, спросил: — жертвуешь?
— Бери больше, бери, Серёжа…
— Довольно.
И приятели, простившись с Варварой Петровной, вышли.
Провожая их, Варвара Петровна придержала за руку мужа и, виновато заглядывая ему в лицо, шепнула:
— Не сердись, Серёжа. Прости меня.
VII
Был первый час ночи. Ордынцев и Вершинин сидели в отдельной комнате трактира, в облаках табачного дыма, и незаметно, среди оживлённой беседы, потягивали дешёвый крымский лафит, ухаживая уже четвёртую бутылку, предварительно выпив по нескольку стаканов чая с коньяком. Из большой залы доносились звуки органа. У обоих приятелей были возбуждённые и раскрасневшиеся лица.
— Ты, вот, Василий Михайлыч, говоришь: Гобзин… Отлично…
— Животное!.. — перебил Ордынцев. — У меня, говорить, есть основания… Так и хотелось плюнуть в эту самодовольную морду…
— Хотелось? — засмеялся Вершинин.
— И следовало бы… А не посмел… Не по-смел!.. Зане пять тысяч, жена и дети… Понимаешь, Сергей Павлыч?..
— Ты не кипятись. Нынче спрос на животных не в одной твоей лавочке…
— Ещё университетский!.. Ах, голубчик, Сергей Павлыч… молодые-то люди! Если б ты только знал, какие молодые люди есть! — с каким-то особенно страстным возбуждением и со скорбью воскликнул Ордынцев и хлебнул из стакана.
Он начинал немного хмелеть. Его так и подмывало открыться приятелю: сказать, какая у него жена и что за сынок, но стыдливое чувство остановило его. Ордынцев вообще никому не жаловался на своё семейное положение, и даже близкий ему человек Вершинин только догадывался о неприглядной семейной жизни Василия Михайловича.
Но он всё-таки не мог молчать и продолжал:
— На днях ещё, брат, я видел одного студента… племянника…
— Хорош? — усмехнулся Вершинин, не догадываясь о ком идёт дело.
— Ве-ли-ко-ле-пен!.. Боже, какая скотина! И с какой основательностью говорил он, что главный принцип: собственная шкура! И во первых, и во вторых, и в третьих…
Ордынцев закурил папироску и неожиданно спросил:
— Что если бы у тебя да такой сынок?
— Это несчастие…
— То-то и есть. Именно несчастие… И мы в нём виноваты… отцы… Да… А ведь таких молодых стариков нынче много…
— Всякие есть…
— Нет, ты возьми средний тип…
— Положим… Но большинство всегда и везде приспособляется к данным условиям… Есть и теперь, брат, честная молодёжь, и напрасно мы брюзжим, как старики, на неё… Есть она и ищет правды…
— Не видал я таких! — проговорил Ордынцев, вспоминая приятелей сына.
— А я знаю… Да иначе и быть не может! Правда вот только кусается… не всякую можно сказать… Ну, да не
