Константин Михайлович Станюкович
У ДОМАШНЕГО ОЧАГА
I
Василий Михайлович Ордынцев, неудавшийся литератор шестидесятых годов, худой, высокий, скромно одетый господин лет под пятьдесят, с длинной, окладистой, сильно поседевшей чёрной бородой, окаймлявшей болезненное желчное лицо, в исходе пятого часа торопливо шёл со службы домой, в Офицерскую улицу, усталый, голодный и очень раздражённый.
Ещё бы! Ордынцев только что имел совсем неожиданное неприятное объяснение со своим патроном, председателем железнодорожного правления, господином Гобзиным, один вид которого приводил в раздражение впечатлительного и нервного до болезненности Василия Михайловича.
И его самодовольная до нахальства улыбка, сиявшая на жирном и круглом вульгарном лице с модной клинообразной бородкой à la Henry IV, и наглый взгляд стеклянных рачьих глаз, и развязная самоуверенность суждений, тона и манер вместе с его чуть не обритой круглой головой, до смешного кургузым вестоном и крупным бриллиантом на красном толстом мизинце с огромным ногтем, и пренебрежительная любезность обращения с подчинёнными, апломб и старание быть совсем светским джентльменом, нисколько не похожим на мужика-отца, который из мелких рядчиков-плотников сделался миллионером и финансовым крупным тузом, — всё это до нельзя было противно изящной натуре Ордынцева в молодом, кончившем университет, Гобзине, и Василий Михайлович старался как можно реже встречаться со своим принципалом, ограничивая служебные свидания по обязанности самыми короткими деловыми разговорами.
Сегодняшнее свидание было особенно неприятно.
Один удар электрического звонка в маленьком кабинете Ордынцева призывал его к начальству в ту самую минуту, когда Василий Михайлович собирался уходить домой с портфелем, полным бумаг, — просидев на службе, за спешной работой, лишние полчаса. И вдруг его зовут в неурочное время!
— Что ему нужно? Должен, кажется, знать, что занятия кончаются в четыре часа, и люди хотят есть! — подумал, раздражаясь, Ордынцев и, захватив портфель, отправился недовольный наверх, в кабинет председателя правления.
— Мы, кажется, не видались с вами сегодня, Василий Михайлович, — любезно проговорил мягким тенорком, растягивая слова, очень полный молодой человек, хлыщеватого вида, франтовски одетый, протягивая через стол свою красную пухлую руку с короткими пальцами. — Покорнейше прошу присесть на минутку, Василий Михайлович. Пожалуйста! — указал он на кресло.
— Что прикажете? — нетерпеливо спросил Ордынцев тем официально-служебным тоном, не допускающим никакой фамильярности в отношениях, каким он всегда говорил с Гобзиным.
И не присел, а продолжал стоять.
— Господин Горохов ведь у вас занимается?
— Да. В тарифном отделе.
— Потрудитесь, Василий Михайлович, завтра объявить господину Горохову, что он нам более не нужен. Ну, разумеется, я велю выдать ему жалованье за два месяца, — снисходительно прибавил г. Гобзин.
Изумлённый таким распоряжением на счёт скромного и трудолюбивого Горохова, получающего 75 руб. в месяц, Ордынцев взволнованно спросил:
— За что вам угодно уволить Горохова?
Гобзин на секунду смутился. Дело в том, что он обещал графине Заруцкой непременно устроить какого-то её протеже, необыкновенно польщённый, что молодая и хорошенькая аристократка обратилась к нему с просьбой. Мест не было, и надо было кого-нибудь уволить, чтобы исполнить обещание, о котором она только что напоминала письмом!
— У меня есть основания! — значительно проговорил молодой человек после короткой паузы.
И, приняв вид начальника, он пододвинул к себе лежавшие перед ним бумаги и опустил на них глаза, как-бы давая этим понять Ордынцеву, что разговор окончен.
Но Ордынцев не намерен был кончать. «Скотина!» — мысленно произнёс он, чувствуя прилив злости, и бросил взгляд, полный презрения, на круглую выстриженную рыжеволосую голову своего патрона. Взгляд этот скользнул по письменному столу и заметил на нём письмо и рядом взрезанный изящный конвертик с короной.
«Так вот какие основания!» — сообразил он, ещё более возмущённый. На таких же «основаниях» уже были уволены двое служащих с тех пор, как Гобзин-отец посадил на своё место сынка.
И, видимо осиливая своё негодование и стараясь не волноваться, Василий Михайлович сдержанно проговорил:
— Но вед Горохов спросит меня: за что его лишают куска хлеба? Что прикажете ему ответить? Он четыре года служит в правлении. У него мать и сестра на руках, Ардалион Петрович! — взволнованно прибавил Ордынцев, и мягкая, чуть не просительная нотка задрожала в его голосе.
— У нас не благотворительное учреждение, Василий Михайлович! — усмехнулся Гобзин. — У всех есть или матери, или сестры, или жены, или любовницы, — продолжал он с весёлой развязностью, оглядывая свои твёрдые, большие ногти. — Это не наше дело. Нам нужны хорошие, исправные служащие, а господин Горохов не из тех работников, которыми следует дорожить… Он…
— Напротив, Горохов…
— Я попрошу вас позволить мне докончить, Василий Михайлович! — с усиленно подчёркнутой любезностью остановил Ордынцева председатель правления, раздражаясь, что его смеют перебивать.
И его жирное, круглое лицо мгновенно залилось ярко-багровой краской, а большие рачьи глаза, казалось, ещё больше выкатились.
— Ваш господин Горохов, — продолжал он, всё более и более проникаясь ненавистью к Горохову именно от того, что чувствовал свою несправедливость, — ваш господин Горохов небрежно относится к своим обязанностям… Так ему и потрудитесь сказать… Очень небрежно! Несколько дней кряду я встречал его приходящим на службу в двенадцать часов вместо десяти… Это терпимо быть не может, и я удивляюсь, Василий Михайлович, как вы этого не замечали.
— Я отлично это знал.
— Знали?
— Ещё бы! Горохов позже являлся на службу с моего разрешения.
Молодой человек опешил.
— С вашего разрешения? — протянул он без обычного апломба и видимо недовольный, что попался в просак. — Я этого не знал.
— С моего-с. Я даль ему большую работу на дом и потому на это время позволил приходить позже на службу… Вообще я должен сказать, что Горохов отличный и добросовестный работник, и увольнение его было-бы не только вопиющей несправедливостью, но и большой потерей для дела.
Этот горячий тон раздражал Гобзина. Он, видимо, был сбит с позиции и несколько мгновений молчал.
— Против господина Горохова есть ещё обвинение! — живо проговорил он, точно обрадовавшись.
— Какое-с?
— До меня дошли слухи, что он недавно был замешан в какой-то истории, не рекомендующей его образ мыслей…
— Сколько мне известно, хоть я, конечно, и не производил следствия, — с ядовитой усмешкой вставил Ордынцев, — ни в какой такой истории Горохов замешан не был…
— Вы говорите, не был? — протянул Гобзин.
— Не был. А хотя бы и был! — воскликнул Ордынцев. — Полагаю, что до этого нам нет дела. Если Горохов не преследуется и, следовательно, признан невиновным, то неужто частное учреждение может его преследовать? И, вдобавок, на каком основании? На основании каких-то слухов? Мало ли какие можно распустить слухи! Была бы охота у клеветников!.. Вас, очевидно, ввели в заблуждение, Ардалион
