вечно же будет литература бесшабашной… Очнётся и она… Да ты что, Василий Михайлыч, приуныл? Одолел, что ли, Гобзин? Давай-ка лучше выпьем, дружище…
Приятели чокнулись.
— Тоже и наша литераторская жизнь не сладка, друг сердечный! Иной раз пишешь и стыд берёт, — до того изворачивайся, чтобы сказать, что сажа черна… Времена! А ты как думал, а?
— Знаю, Сергей Павлыч… И вы под началом… Пиши да оглядывайся…
— То-то оглядывайся, да ещё бойся как бы без работы не остаться.
— По крайней мере ты от животных в роде Гобзина не зависишь… Не смеют они ничего с тобой сделать!
— Не смеют? Да ты из Аркадии что-ли приехал?
— Ещё бы. У тебя имя…
— Да нынче в литературе похуже твоего Гобзина завелись антрепренёры. Их теперь праздник. Откроет какой-нибудь не помнящий родства литературное заведение, пригласить повадливых господ на подмогу да и учнёт тебя-же, старого литератора, исправлять да сокращать… Он-то и не понимает, скотина, что в душу твою так с сапогами и лезет… А тебе каково? Ну, отплюйся и беги вон… А куда убежишь? Один, другой журнал и шабаш! А то не угодно-ли в какую-нибудь литературную помойную яму?.. Молодые литераторы не брезгливы… куда угодно поставят и роман, и повесть, и статью… Получил гонорар и прав… Ну, а мы, старики, ещё конфузимся… А ты говоришь: «имя! не смеют!..» Святилище-то прежнее в конюшню обратили… вот оно что!..
— А всё-таки завидую я твоему положению, Сергей Павлыч…
— Нашёл чему завидовать!.. — с горечью усмехнулся Вершинин.
— Завидую! — с каким-то ожесточением воскликнул Ордынцев, начиная слегка заплетать языком. — За-ви-дую и кончено!.. И ты не спорь… Как ни тяжело, а не уйдёшь ты из литературы?
— Положим, не уйду…
— Вот видишь…
— Привык, знаешь-ли… Ведь всю жизнь бумагу извожу… Да… Пока можно биться, не уйду, хотя и жутко по временам… Ох, жутко, Василий Михайлыч. Живёшь вечно в воздушном пространстве… Не прошла статья и зубы на полку…
— Всё это отлично, Серёжа…
— Ну, брат, отличного мало! — рассмеялся Вершинин.
— Отлично… пони-маю… Пре-восходно… И времена, и ваших мерзавцев, и всё такое… И всё-таки ты, брат, счастливый человек! И я хоть и завидую, а рад… рад за тебя, Серёжа!
Василий Михайлович облобызал приятеля, налил себе вина и несколько времени в каком-то раздумье пристально смотрел на стакан, точно в нём он искал разрешения какого-то беспокоившего его вопроса. Он вдруг выпил весь стакан и сказал:
— Счастливый… И Варвара Петровна у тебя слав-ная. И де-ти славные… И ты слав-ный, Серё-жа!.. Умел выбрать жену… А то… другие женятся… подруга жизни… Благодарю!.. Очень благодарен!.. А тянуть каторгу… Нынче семейная-то жизнь, а?
— Д-да… Надо подумать с семейной-то жизнью! — согласился Вершинин. Всяко бывает…
— Тут не Крейцерова Соната! Нет, не то; совсем не то! — воскликнул Ордынцев и, мгновенно озлившись, стукнул по столу.
— Ты, Василий Михайлыч, про что это.
— Вообще про брак… Не Соната, а другое… Понимаешь: совершенно другое!.. Сошлись мужчина с женщиной… видят духовный разлад, расходись пока молоды, а то друг друга съешь! Главное: сходство взглядов… Тогда гармо-ния, а иначе свинство! А то женятся-то как люди… Серёжа! Как люди же-ня-тся, голубчик? Ты как женился?
— Да как и все… Понравилась Варенька, влюбился, ну и: «так и так», по форме…
— Влюбился? А ведь Варенька могла и не Варенькой оказаться…
— То есть как?..
— …А, например, с позволения сказать, Хавроньей.
— Случается…
— И надо бежать?
— Обязательно…
— То-то… обязательно?.. Но ты влюблён… то есть не любишь как следует, а как животное… Вот и не обязательно… А потом… поздно… И выходит… оба виноваты… Нет, мужчина виноват… Он… Она-то барышня глупая, жизни не понимает, убеждений не полагается… одним словом как следует. Но влюбилась и думает, что ты за её любовь обязан сделаться форменным подлецом, то есть… по её-то мнению, хорошим мужем. Ей-то простительно, а мужчина чего смотрит, а? Чего он смотрит, влюблённая каналья! Ведь жизнь не прогулка по саду… Нет, тут не Соната… Вздор! Ты женщину поставь наравне с мужчиной… Тогда… Ещё выпьем, что-ли, бутылочку, Сергей Павлыч?
— Не довольно ли? — уклонился Вершинин, заметив болезненное возбуждение приятеля. — Мне завтра обязательно статью кончать.
— И мне к Гобзину в гости… А всё бы… Или супруги боишься?
— Нет, брат, — рассмеялся Вершинин, — не боюсь… Она у меня добрая…
— Превосходная женщина… Вижу…
— Да… хороший человек. Одно только…
— …Ревнива?..
— Есть грех… А то бы…
— А ты не подавай повода… Любил ты прежде «изучать» женщин…
— Мало-ли что было прежде! А как женился… шабаш… Но только Варенька… мнительна… Это у неё болезнь! — заговорил, оживляясь, Вершинин. — Психопатия какая-то… Умная женщина, а поди-ж ты… Иной раз просто… беда. Да вот перед твоим приходом…
— Слышал… Двери-то у вас тонкие…
— Слышал?.. Вот тут и работай… Ты сел за статью, а тебе сцену ревности.
— А ты терпи… Любит тебя…
— То-то уж слишком! — вырвалось у Вершинина.
— Счастливый ты, Серёжа… Дай тебе Бог… Не желаешь выпить?.. Так идём…
Они расплатились и вышли. На улице Ордынцев, прощаясь с приятелем, с тоской проговорил:
— Эх, брат… Нехорошо живётся! Прощай!
* * *
В третьем часу утра Ордынцев приехал домой, отпер своим ключом двери и, слегка пошатываясь, осторожными шагами, словно виноватый, пробрался к себе в кабинет. Он ещё посидел в кресле, о чём-то шептал, что-то вспоминал и, раздевшись, бросился на отоманку, давно уже служившую ему постелью, и заснул тяжёлым сном захмелевшего человека.
На утро Василий Михайлович проснулся с головной болью, чувствуя себя разбитым и усталым.
«Вчера был пьян!» — подумал он и, взглянув на часы, торопливо оделся, приказал подать себе чай в кабинета и, выпив стакан, в десять часов собрался на службу. В квартире была тишина. Никто ещё не поднимался. Шурочка и Серёжа ушли в гимназию.
В правлении Ордынцева ждал приятный сюрприз. В третьем часу дня в его кабинет зашёл Гобзин-старик и сообщил Ордынцеву, что правление только что постановило прибавить Василию Михайловичу с первого числа пятьдесят рублей в месяц… Ордынцев воспользовался случаем похлопотать и за Горохова и Гобзин-старик обещал и Горохову прибавку жалованья.
В исходе пятого Василий Михайлович вернулся домой и прямо прошёл в комнату к жене.
— Послушай, — заговорил он мягко, не глядя на жену, — прости меня… Я вчера был груб и вообще…
Он не договорил и виновато молчал.
Анна Александровна, по обыкновению свежая и нарядная, приняла извинение мужа с оскорблённым видом страдалицы, торжествуя в душе победу.
— Сегодня мне прибавили жалованья, — сказал он, после короткой паузы, — пятьдесят рублей в месяц… Можно Ольге учителя пения взять…
Ордынцев вышел. В столовой ему бросилась на шею
