Приглушенное мычание и лай сопровождали нашу жалкую процессию. «Что это?» — спросил я.
С.: Мне нужно сходить облегчиться, но я боюсь пропустить что-нибудь интересное.
Можешь помочиться в тот ушат.
В.: Эй, отвернись, нам неохота смотреть на твое «мужское достоинство».
С.: Ну, что стоишь как истукан?
Хватит, похабники, я и так слишком терпелив с вами.
А.: Учитель, а вы никогда не пробовали разводить краски мочой?
Синьор Франсуа остался на улице под старым навесом, а мы с Фирмино вошли в единственный дом, в котором ярко светились окна. Это был постоялый двор «У льва», как гласила уродливая вывеска.
Гнилой пар, идущий от сырого дерева, запах прокисшего вина, вонь грязных тканей, преющего тела, обгоревших овечьих шкур, коровьих лепешек, шум голосов и рожи завсегдатаев — вот что предстало перед нами.
В.: А каким при свете оказался Фирмино?
Я обнаружил, что, в сущности, он еще молод, лет двадцати пяти, у него была красноватая кожа, но тонкие черты лица, которые портил массивный нос, о нем я уже упоминал.
Фирмино поговорил с хозяином, стариком, все время поглядывавшим одним глазом на то, что происходило в заведении.
Мы получили комнату в соседнем строении; она располагалась рядом с лошадиными стойлами.
Фирмино заплатил, и на это у него ушло немало времени, потому что вначале он искал деньги, затем долго не мог вытащить их из кошелька, а кошелек из плаща, потому что он хорошо их припрятал, так как боялся потерять. Я сказал Фирмино, что потом верну ему свою треть. Но не сбивайте меня этими мелкими подробностями, которые только замедляют рассказ.
А.: Учитель, я всегда слушаю вас с большим удовольствием.
Служанка Бланш, глухонемая — что обидно, так как у нее было премилое личико, — вышла с фонарем, чтобы проводить нас.
В конюшне наверху располагалось множество комнат, выходивших на деревянную галерею, которая, казалось, в любой момент могла обрушиться. В одной из этих комнат мы и разместились.
Из мебели в ней были грубый стол, несколько табуреток и две грязные кровати. Однако там имелся большой камин, который Бланш поторопилась растопить.
Фирмино очень бережно помог синьору Франсуа подняться по лестнице.
С.: И каков он был? Каков он был из себя?
Да подождите вы! Имейте терпение! Он сразу же растянулся на одной из кроватей. Хворост в камине запылал, и комната озарилась светом. Я был рад, что стало достаточно светло, и мои жадные до впечатлений глаза снова могли хорошо видеть. Бланш попрощалась, Фирмино пошел снимать поклажу с ослов, а я наконец смог рассмотреть этого Франсуа, профессора Сорбонны, находящегося, на мой взгляд, в весьма плачевном состоянии.
Перестаньте, это не смешно.
Господи Боже! У него был нищенский вид, страдание искривляло его лицо, бледное от боли, но это было не лицо обыкновенного смертного, а поистине божественный лик.
Сейчас я думаю: наверно, ты преувеличиваешь, Леонардо, и эти сорванцы видят, что у тебя хитроватый вид, но у него и вправду были такие мужественные черты, в них сочетались одновременно сила и изящество, от них исходил свет, и длинные волосы с бородой походили на золотые и серебряные нити.
Сколько ему лет было, трудно определить, но, вероятно, не больше сорока. Он был так высок ростом, что его ноги свешивались с кровати.
Я никогда не забуду его, этот образ запечатлен в моей памяти, но мне никак не удается перенести его на бумагу, хотя я не раз пробовал это сделать.
Э-э-э, вы что, побледнели? А ты почему дрожишь?
А.: Учитель, рассказывают, что иногда дьяволы бывают так красивы, что память тех, кто их видел, из ревности отказывается водить рукой по бумаге.
С.: Тот синьор, Франсуа, был человеком как все, из мяса и костей?
Он прижимал ладони к животу, и от моего внимания не ускользнуло, что его пальцы запачканы кровью. Хотя, по правде сказать, казалось, что эти пальцы не принадлежат его телу.
Я тихо встал на колени, чтобы он не сразу меня заметил, и любовался, подглядывая за ним. Я не помню ни одной картины, ни религиозной, ни светской, которая могла бы сравниться с этим, хотя к тому времени у меня была уже большая коллекция человеческих лиц.
Я знал, что мне стоит остерегаться, потому что я очень чувствителен к мужской красоте.
Но лицо Франсуа было бесподобным.
И вдруг он зашевелился, глубоко вздохнув, открыл глаза и посмотрел на меня. Ему, кажется, стало немного легче, — может быть, боль дала ему передышку.
Он смотрел на меня особенными глазами: правду говорят, что в глазах — свет души и что в них видна глубина ума.
Франсуа смотрел на меня, а я молился о том, чтобы понравиться ему, и как будто оглох. У меня закружилась голова, я почувствовал, будто погружаюсь в теплую бездну.
Не знаю, сколько восхитительных минут протекло, пока я не решился заговорить:
Синьор, если вы ранены, я могу, я бы хотел помочь вам.
В ответ он медленно покачал головой, не сводя с меня глаз.
Ты молод, ты еще подросток, — сказал он.
У него был неприятный голос, он звучал мрачно и глухо, как деревянный колокол, хотя Франсуа, конечно, хотелось, чтобы он был другим, звучным и мелодичным.
В.: Какая жалость! Значит, он был несовершенен.
С.: Но почему судьба так посмеялась над ним?
В.: Потому что с этим изъяном он лучше подходил для нашего мира. У природы не бывает совершенных творений.
А.: А я бы предпочел, чтобы он обладал божественным голосом. Что вам стоило приврать, учитель?
Вы же знаете, что я не люблю давать волю фантазии. Моя судьба — смотреть, изучать, раскладывать на составляющие, а при таком отношении к миру совершенства не существует. Наверно, я сам сочинил образ идеального Франсуа, взяв за основу его лицо, и мне превосходно это удалось. Но знайте, что я взял лучшее от многих людей, встречавшихся на моем пути, а потом сложил все это вместе, чтобы получить одного такого.
Он спросил, как меня зовут, а потом, будто устав, перевел взгляд с меня на стену за моей спиной.
Огня, огня же наконец! Где Фирмино? — спросил он.
Он скоро придет, но вы можете давать поручения мне, — сказал я.
Вы знаете, какой у меня гордый нрав; я высокомерен, но я умею склонить голову, быть почтительным, когда служу красоте.
Франсуа поднес руку к глазам. Он шевелил костлявыми, в черных пятнах засохшей крови пальцами и разглядывал их. Пятна были сухие; я сказал, что рана, должно быть, затянулась и больше не кровоточит.
Сквозь бороду проглянула едва заметная улыбка, и он пробормотал: «Я хочу пить». В комнате стояло ведро с водой, в котором плавал деревянный ковш. Франсуа догадался о моих намерениях и сказал с саркастической улыбкой: «Я не пью воду, Леонардо».
