что придает глаголу «национализировать» двусмысленность. На самом деле национализация – это формальное, юридическое [понятие], тогда как дело – в коллективном присвоении средств производства. К концу своей жизни Мао дошел до вопроса: хорошо, говорит он, заводы национализированы, но так уж ли наши заводы отличаются от капиталистических?
Мне всегда хотелось взглянуть на это с формальной точки зрения, и я сказал про четыре главных принципа коммунизма, каким он видится мне в свете его стратегических целей и каким его видит философия в условиях имеющегося опыта. Первый принцип состоит в этом самом коллективном присвоении средств производства и финансовых инструментов. Не будем ни в коем случае забывать, что коллективное присвоение и национализация – не одно и то же: коллективное присвоение должно быть изобретено в рамках национализации. Второй принцип состоит в том, что следует покончить с абсолютной неизбежностью иерархического разделения труда. Нужно позаботиться о том, чтобы свести к минимуму различия между ручным и интеллектуальным трудом, управленческим и производственным трудом, между руководителями и исполнителями. По-хорошему эти различия должны быть стерты, а потому нужна соответствующая политика, направленная на их нивелировку. Третий принцип – в том, что пространство должно стать интернациональным в сильном смысле слова, а Марксова формула на этот счет звучала радикально: «У пролетария нет родины». А потом, наоборот, появилась фраза «СССР – родина социализма», что само по себе совершенно противоречиво. Поэтому интернационализм должен быть переоткрыт. Если мы хотим помочь тем молодым людям, которые переоткроют интернационализм, нам следует подойти к вопросу миграции с совершенно иных позиций, чем те, которые соответствуют сегодняшней логике, которая всегда, если ее доводить до конца, ко всему прочему еще и принимает фашиствующий оборот. Наконец, четвертый принцип состоит в том, что все это следует проделывать с применением процедур коллективного принятия решений, которые постепенно перестают быть государственными, авторитарными и централизованными. Вот что значит исчезновение государства.
Если говорить о коммунизме, без упоминания всех этих вещей не обойтись. В противном случае останется совершенно непонятным, что такое «коммунизм». А если мы будем об этом говорить, то нам становятся ясны и причины того, почему эксперимент оказался неудачным: обращали внимание только на первый момент, тогда как остальными пренебрегли.
Вторая часть. «Философия. Между математикой и поэзией»
Начнем с ряда общих вопросов касательно философии как таковой. Вам известно, что Сократа осудили на смерть, потому что он «развращал молодежь». Нужно адресовать это обвинение самим себе. Да, философия действительно развращает молодежь, и в конечном счете она развращает всех и каждого. Философия организует возникновение брешей, открывает новые [виды] на жизнь, жизнь подлинную, а не ту ложную, которую нам сегодня предлагают капиталистический рынок и культ денег.
Чтобы прояснить цели и средства философии, мы сосредоточимся на «условиях» философии, которые задаются отношением между философией и четырьмя иными формами истины, истинами науки, искусства, любви и политики. Мы взглянем внимательнее, каким образом философия, язык которой простым не назовешь, располагается между математикой и поэзией, между строго выстроенным доказательством и чарующим действием языка.
Тезис № 1. Математическое доказательство и рациональная философия возникли в одном и том же месте в одно и то же время, в Греции IV века до н. э. Философия возникла в Греции, будучи обусловлена математикой, однако в стихии поэтического языка. И начиная с этого момента в философии всегда господствовало известное напряжение между, с одной стороны, ее стремлением к доказательности и математике, а с другой – ее желанием обольщать и быть поэтичной. С одной стороны – Спиноза, а с другой – Ницше.
Тезис № 2. Это напряжение могло принимать форму конфликта или противоречия. Так, Платон говорит об «извечной вражде между поэзией и философией». Со своей стороны он повергает поэзию безжалостным нападкам, даже несмотря на то, что часто провозглашал свою любовь к ней. Это конфликт не столько объективный (в смысле различиями между типами языка), сколько субъективный. И поэзия, и философия каждая пыталась посредством одного и того же инструмента – языка – предложить своей аудитории две разные формы обращения. Философия претендует на то, чтобы заменить авторитарную речь на аргументированную речь. Потому что высказывание является истинным не потому, что оно озвучено устами священника, царя, пророка или бога. Оно истинно, потому что доказано. Посему всякая предполагаемая истина должна выдержать проверку в открытой дискуссии, а высказывающий ее субъект не может выступать гарантом истины высказывания. Те высказывания, которые уже доказаны, служат основанием истины новых высказываний. Что касается поэзии, то она располагается ближе к сфере чарующего, к области субъективной трансформации, вызванной силой и красотой языка как такового.
Тезис № 3. Трудность состоит именно в том, что до Сократа философия появилась в рамках еще поэтического языка, в основном вдохновленного обширными поэмами Гомера, а потому она была ближе к поэзии, чем к математике. Это время Эмпедокла и Анаксимандра. Переход случился в работах Парменида: он тоже написал длинную поэму. Но на самом деле он предложил доказательство, логическое доказательство того, что есть лишь бытие, а тем самым он поместил философию между поэзией и математикой. Чтобы доказать, что есть только бытие, а ничего другого – нет, он применил косвенный метод доказательства от абсурда. Фактически, он попытался продемонстрировать, что небытие не может существовать и что, как следствие, только бытие существует. Тот факт, что небытие не существует, кажется очевидным, но на самом деле нужно хорошо уяснить, что для Парменида «быть» и «существовать» – разные вещи.
В любом случае с Парменидом философия оказывается между поэзией и математикой, и Платон решает перенять этот доказательный подход, при этом не жертвуя красотой языка. На самом деле тот вид поэзии, которую критикует Платон, это не поэзия вообще, а та поэзия, которую он называет «миметической», то есть та, которая втискивает себя в узкие рамки подражания природе и стремится не к новым знаниям, а к новым аффектам. Согласно Платону, моделями для этой «плохой» поэзии выступают эпос и, прежде всего, трагический театр. Поэтому дело тут не столько в языке, сколько в субъективных эффектах, вызываемых поэзией, ведь ее ускользающее от контроля, чарующее действие подталкивает зрителей и слушателей идентифицироваться с тем или иным образом мысли, чувства и действия, а для философии это недопустимо. Нужно все-таки принять тот факт, что Платон не исключает поэзию как таковую. Он принимает ее при условии, что она не является миметической. Его главный аргумент в том, что философия – это создание нового, а не имитация чего-то [существующего].
Итак, после Парменида язык философии располагается посередине между языком поэтическим и языком математическим. Можно было бы сказать, что есть чарующий или обольщающий язык, и он заставляет осуществлять перенос на
