Я покачал головой. И постарался, чтобы мои слова прозвучалимягко и просительно.
– Соберись с силами, ученый, – сказал я, медленноповорачиваясь к нему. – Следи за своей страницей. Это для тебя и дляСибил. Да, это и для моего маленького Бенджика. Но в своем роде – это моясимфония для Сибил. История начинается очень давно. Может быть, я никогдапо-настоящему не сознавал, насколько давно, – до этого самого момента.Слушай и записывай. А я буду шагать по комнате, проповедовать и обвинять.
Глава 2
Я смотрю на свои руки и вспоминаю слово «нерукотворный». Язнаю, что это означает, хотя всякий раз, когда мне доводилось его слышать, речьшла именно о чем-то созданном моими руками.
Хотел бы я сейчас заняться живописью, взять в руки кисть ипоработать ею, как в прежние времена, – впасть в транс и неистово, одниммазком наносить краски, чтобы каждая линия, каждый оттенок с первого разапринимали окончательный вид.
Нет, я слишком расстроен, воспоминания пугают меня.
Позволь, я сам выберу, с чего начать.
Константинополь... Недавно попавший под контроль турок... Яхочу сказать, что к тому моменту, когда меня – мальчика-раба, захваченного вдиких землях родной ему страны, о которой он ничего толком не знал, заисключением, пожалуй, лишь ее названия: Золотая Орда, – привезли в этотгород, он принадлежал мусульманам меньше века.
Меня уже успели лишить воспоминаний, а также родного языка испособности связно мыслить. Я помню убогие, грязные комнаты – должно быть, вКонстантинополе, потому что впервые за целую вечность, прошедшую после того,как меня вырвали из той жизни, о которой я напрочь забыл, я понимал, о чемговорят окружавшие меня люди.
Это были торговцы, занимавшиеся продажей рабов дляевропейских борделей, и говорили они, конечно, по-гречески. Верности религииони не знали, а я не знал ничего другого, но память сочувственно избавила меняот подробностей.
Меня бросили на толстый турецкий ковер, шикарный, с красивыморнаментом, – такие можно встретить лишь во дворцах. Здесь он служил длядемонстрации особенно ценных и дорогих товаров.
Кто-то расчесал мои длинные влажные волосы, причемпостарался сделать эту процедуру весьма болезненной. Все личные вещи с менясодрали, и под старой потрепанной туникой из золотой ткани на мне ничего небыло. В комнате было жарко и сыро. Мне хотелось есть, но, поскольку на пищунадеяться не приходилось, я знал, что эта колючая, пронзительная боль вскорезатухнет сама собой. Туника с длинными широкими рукавами доходила мне доколеней и, должно быть, наделяла меня неким несуществующим ореолом, делаяпохожим на падшего ангела.
Встав на ноги, естественно босые, я увидел этих людей ипонял, чего они хотят: порока, мерзости, расплачиваться за которые придется ваду. У меня в голове зазвучало эхо проклятий давно исчезнувших старейшин:слишком красивый, слишком слабый, слишком бледный, слишком много дьявольского вглазах – и улыбка от дьявола.
Как же сосредоточенно спорили эти мужчины, как напряженноторговались! Они пристально рассматривали меня, но никто не удосужилсязаглянуть мне в глаза.
Мне вдруг стало смешно. Все здесь делалось в такой спешке!Те, кто меня привез, ушли. Те, кто отмывал и оттирал меня, остались в купальне.Меня кинули на ковер, как сверток.
На секунду у меня мелькнула уверенность, что когда-то я былострым на язык и циничным и вообще хорошо разбирался в мужской природе. Ясмеялся, потому что эти торговцы приняли меня за девочку.
Я ждал, слушал, улавливая отдельные обрывки разговора. Мынаходились в просторной комнате с низким потолком, а точнее – пологом из шелка,расшитым крошечными зеркалами и всякими завитушками, которые так любят турки.Ароматические лампы дымили и коптили, наполняя воздух неясной дымкой, откоторой щипало глаза.
Люди в тюрбанах и кафтанах, как и их речь, не казались мненепривычными. Но я понимал только отдельные фразы. Я поискал глазами путь кбегству. Бесполезно. У выходов, ссутулившись, стояли суровые, крепкие, мрачнонасупившиеся люди. В дальнем конце комнаты за столом сидел человек исосредоточенно щелкал костяшками счетов; перед ним кучками лежали золотыемонеты.
Один из торговцев, высокий худой мужчина с широкими скулами,мощной челюстью и гнилыми зубами, подошел ко мне и ощупал мои плечи и шею.Потом он поднял тунику. Я буквально окаменел, как парализованный, хотя неиспытывал ни злости, ни осознанного страха. Это была страна турок, и я знал,что они делают с мальчиками. Однако мне не доводилось видеть что-либо своимиглазами или на картинках, равно как не приходилось слышать рассказы свидетелейи встречаться с людьми, жившими в этой стране или хоть однажды здесьпобывавшими и возвратившимися домой.
Домой... Несомненно, я хотел забыть, кто я такой. Наверняка.К этому меня вынуждал позор. Но в тот момент, стоя в комнате, похожей на шатер,на ковре с цветочными узорами, окруженный купцами и работорговцами, я изо всехсил напрягал память, как будто стоило мне мысленно представить себе карту – и ясмогу воспользоваться ею, чтобы вернуться в родные места.
И все-таки я сумел вспомнить степи, дикие земли, земли, куданикто не ездит, за исключением... Но здесь начинался пробел. Я был в степи... Ябросил вызов судьбе – по глупости, но по своей воле. Я вез с собой что-точрезвычайно важное. Я соскочил с лошади, вырвал из притороченного к седлукожаного мешка большой сверток и побежал, прижимая его к груди.
– Деревья! – крикнул он... Но кем был этот «он»?
Тем не менее я понимал, что он хочет сказать: нужнодобраться до рощи и спрятать там это сокровище, великолепную волшебную вещь,лежавшую в свертке... «Нерукотворную» вещь...
Но мне не удалось уйти далеко. Когда меня схватили, я бросилсверток, и они даже не стали его искать – во всяком случае, насколько я видел.Пока меня поднимали в воздух, я думал: ее не следует оставлять вот так,завернутой в ткань. Ее необходимо спрятать среди деревьев...
Должно быть, меня изнасиловали на корабле, потому чтопутешествия и прибытия в Константинополь я не помню. Память не сохранилаощущения голода, холода или страха, равно как и воспоминаний о грубом обращенииили насилии надо мной.
Только здесь я впервые во всех подробностях узнал, что такоенасилие, почувствовал зловоние жирных тел, услышал проклятия и ругательства вадрес обесчещенного и погубленного невинного ребенка.
Меня охватило чудовищное, невыносимое чувство абсолютнойбеспомощности и бессилия.
Омерзительные люди, безбожники, противники человеческогоестества...
