class="a">[98] с описанием его и предшествующих дней, не получили, — потому-то Вы говорите о моем долгом молчании — а я как раз удивлялась, почему так долго молчите — Вы. Может быть дала кому-нибудь опустить в городе (от нас идет на́-день дольше) — и человек протаскал или забыл в снятом пиджаке, — сейчас невозможно установить, ни восстановить, — с Алиного отъезда уже полтора месяца — уехала 15-го марта.
Повторю вкратце: получила паспорт, и даже — книжечкой (бывают и листки), и тут же принялась за обмундирование. Ей помогли — все: начиная от С<ергея> Я<ковлевича>, который на нее истратился до нитки, и кончая моими приятельницами, из которых одна ее никогда не видала (мы жили совершенно разными жизнями, и тех людей, с которыми она проводила всё время и даже — жизнь, я впервые увидела на вокзале) — не говоря уже о ее друзьях и подругах. У нее вдруг стало всё: и шуба, и белье, и постельное белье, и часы, и чемоданы, и зажигалки — и всё это лучшего качества, и некоторые вещи — в огромном количестве. Несли до последней минуты, Маргарита Николаевна Лебедева (Вы м<ожет> б<ыть> помните ее по Праге, «Воля России») с дочерью[99] принесли ей на вокзал новый чемодан, полный вязаного шелкового белья и т. п. Я в жизни не видала столько новых вещей сразу. Это было настоящее приданое. Видя, что мне не угнаться, я скромно подарила ей ее давнюю мечту — собственный граммофон, для чего накануне поехала за тридевять земель на Marché aux Puces{27} (живописное название здешней Сухаревки), где, весь рынок обойдя и все граммофоны переиспытав, наконец нашла — лучшей, англо-швейцарской марки, на манер чемодана, с чудесным звуком. В вагоне подарила ей последний подарок — серебряный браслет и брошку-камею и еще крестик — на всякий случай. Отъезд был веселый — так только едут в свадебное путешествие, да и то не все. Она была вся в новом, очень элегантная (и чужая, но это уже — давно: годы…) перебегала от одного к другому, болтала, шутила. Когда тронулся поезд, я ждала, что хоть слово — отцу: — Папа, приезжайте скорей! или: — Папа, спасибо! (отец для нее сделал — всё, помимо внутреннего — безумно-занятый бегал для нее по магазинам, покупая дорожные стаканы, ножи и вилки, думая о каждой мелочи…) — но — ничего: какие-то слова каким-то людям. Но — характерно — никто не плакал, ни одной слезы. А она — просто веселилась.
Потом очень долго не писала, хотя С<ергей> Я<ковлевич> умолял ее сразу дать телеграмму. Я — совершенно не беспокоилась, он — безумно. Потом начались и продолжаются письма — пустые, и чем дальше — тем пустее, видно, что написаны в 10 мин<ут>, а то и в 5 минут — присела с блокнотом на коленях — отписки. «Много интересных людей…» (ни кто, ни что)… переводы (неизвестно какие)… немножко про погоду — вообще точно уехала из Ванва в Версаль, — да и то больше напишешь!
Живет она у сестры С<ергея> Я<ковлевича>, больной и лежачей[100], в крохотной, но отдельной, комнатке, у моей сестры[101] (лучшего знатока английского на всю Москву) учится по-английски. С кем проводит время, как его проводит — неизвестно. Первый заработок[102], сразу как приехала — 300 рублей, и всяческие перспективы работы по иллюстрации. Ясно одно: очень довольна. Лебедевым — полтора месяца как уехала — не написала ни разу, даже открытки. А почти что выросла в их доме, ездила с ними по летам в Бретань, в Париже годы бывала у них ежедневно, она там была — как дочь. Они, верней: оне (он сейчас в Америке) объясняют это, или пытаются объяснить — ее страхом (он — бывший морской министр), но 1) страх — вещь презренная, 2) могла бы написать через меня. Нет, просто — забыла: себя, ту, то — всё.
После ее отъезда (тогда как раз я Вам писала то большое письмо) я полных две недели убирала и выносила за ней грязь. Бросила всё внутреннее: все письма, все детские рисунки, почти все книги, что я ей подарила, даже свою первую французскую — Contes du Chanoine Schmidt{28} 1840 г<ода>[103], с бесчисленными гравюрами — и всё это валялось чуть ли не под ногами, и весь дом был полон просто — хламом, полные полки картонок неизвестно с чем и по всем углам — узлы (с грязным рваным бельем), я две недели работала как негр — вычищая.
Полтора месяца прошло — я по ней не скучаю. Расставание произошло намного раньше — и раз навсегда. Жить я больше с ней никогда не буду. Мне чужда ее природа: поверхностная, применяющаяся, без сильных чувств, без единого угла. Это не возраст, это — суть, вскрывшаяся с той минуты когда она вышла из под моего давления, стала — собой.
_____
Вы спрашиваете о моей дружбе с Головиной. Она очень больна, месяцами не встает (я только раз видела ее на ногах), очень проста и человечна (брат ее оказался мелким подлецом, совершенно бездушным, но это не всё), очень ко мне привязана, неизменно мне радуется и ничего не требует. Она несравненно лучше своих стихов: ничего искусственного (простите за кляксу: пишу stylo{29} старой системы: не доглядишь — прольется). Во многом — ребенок. Город ее не испортил, но здоровье ее — сгубил. Не рассказывайте моего отзыва Бему, а то он напишет ей, и получится, что я ее только жалею, а это — не совсем так, п<отому> ч<то> и уважаю — она совершенно лишена эгоизма, никогда не жалуется, во всем обратное своему брату (Штейгеру) который — лжив, мелок, себялюбив, расчетлив, а по отношению к ней — подлец. (Я с ним, не зная его, нянчилась целое лето, м<ожет> б<ыть> я Вам писала?)[104]. Так что на ней я от него — отдохнула.
Кончаю, п<отому> ч<то> нужно идти на рынок. Приедете ли, дорогая Анна Антоновна, на выставку?[105] Сделайте — всё. Это — эпоха. (1900 г. по 1937 г.) Между этими датами — двух всемирных выставок — кончился один мир и начался новый. Я осталась в старом.
Обнимаю Вас и очень жду весточки.
МЦ.
Впервые — Письма к Анне Тесковой. 1969. С. 151–152 (с купюрами): СС-6. С. 450–452. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 272–275.
24-37. Богенгардтам
Vanves (Seine)
65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
