В числе безответных Вопросов, не представлявших опасности, сверкало обручальное кольцо на пальце комиссара. Данглар выбрал этот дождливый день, чтобы, бегло взглянув на него, молча выразить Адамбергу свое недоумение. Комиссар снял промокший пиджак, сел на краешек стула и вытянул руку. Эта непропорционально большая рука, утяжеленная двумя постоянно бившимися друг о друга часами на запястье, а теперь еще и украшенная обручальным кольцом, никак не вязалась с его безнадежно небрежным облачением. Рука дворянина, пришитая крестьянину, неуместная элегантность обветренного горца.
— Я похоронил отца, Данглар, — спокойно объяснил Адамберг. — Мы сидели с ним под голубятней, смотрели на сарыча, который кружил над нами. Светило солнце, он упал.
— Почему вы ничего не сказали? — проворчал Данглар, которого почему-то обижала скрытность комиссара.
— Я лежал рядом с ним, пока не стемнело, придерживая его голову на своем плече. Я бы и сейчас там лежал, но к ночи нас нашла группа охотников. Когда закрывали гроб, я снял с его руки это кольцо. А вы думали, я женился? На Камилле?
— Такая мысль пришла мне в голову.
Адамберг улыбнулся:
— Ну вот и ответ на ваш вопрос. Вы знаете лучше меня, что я раз десять отпускал от себя Камиллу, не сомневаясь, что поезд пройдет и в одиннадцатый раз, в тот день, когда меня это устроит. А он ушел.
— Ну, как знать, может, стрелочники виноваты.
— Поезда, как и люди, не любят ходить по замкнутому кругу. В какой-то момент это начинает их раздражать. Похоронив отца, я начал собирать гальку в реке. Вот это у меня получается. Вообразите себе долготерпение воды, текущей по камешкам. Да и они ничего, не протестуют, хотя река между делом смывает с них все шероховатости. В итоге побеждает вода.
— Если уж на то пошло, я на стороне камней, а не воды.
— С вас станется, — лениво проговорил Адамберг. — Кстати о камнях и воде, Данглар. Во-первых, в моем новом доме живет призрак. Кровожадная и алчная монахиня, павшая от кулака одного дубильщика в 1771 году. Он ее просто расплющил. Вот так. Она проживает в текучем состоянии у меня на чердаке. Это в том, что касается воды.
— Понятно, — осторожно сказал Данглар. — А камней?
— Я встречался с новым судебным медиком.
— Говорят, она элегантна, холодна и непреклонна.
— И жутко талантлива, Данглар. Вы знакомы с ее диссертацией об убийцах, расщепленных пополам?
Вопрос с оплаченным ответом — Данглар читал все, вплоть до противопожарной инструкции, пришпиленной к двери гостиничного номера.
— Раздвоенных, — поправил его Данглар. — «Две стороны одного преступления». Эта книжонка наделала много шума.
— Дело в том, что чуть больше двадцати лет назад мы разругались в пух и прах в забегаловке в Гавре.
— И остались врагами?
— Отнюдь. Милые бранятся — только тешатся. Правда, я не советую вам идти с ней в кафе, она такие смеси изобретает, что английский моряк на ногах не устоит. Ариана занимается трупами с Порт-де-ла-Шапель. Она считает, что парней убила женщина. Сегодня вечером она представит свои первые заключения.
— Женщина?
Данглар возмущенно распрямил свое поникшее тело. Мысль о том, что женщина может убить, выводила его из себя.
— Твоя Ариана видела их габариты? Что она заливает?
— Осторожнее на поворотах. Доктор Лагард никогда не ошибается или почти никогда. Передадим ее заключение Наркотделу, чтобы они отстали.
— Мортье не остановишь. Он уже несколько месяцев бьется с дилерами между Порт-де-Клиньянкур и Порт-де-ла-Шапель. У него сейчас плохая ситуация, ему подавай результаты. Он два раза утром звонил, как с цепи сорвался.
— Ну и пусть. Вода свое возьмет.
— Что вы собираетесь делать?
— С монахиней?
— С Диалой и Пайкой.
Адамберг бросил на Данглара затуманенный взгляд.
— Так зовут ваших покойников, — объяснил Данглар. — Диала Тунде и Дидье Пайо по прозвищу Пайка. Зайдем вечером в морг?
— Вечером я в Нормандии. На концерте.
— А, — сказал Данглар, тяжело поднимаясь. — Ищете стрелочника?
— Куда мне, капитан. Я довольствуюсь тем, что сижу с ребенком, пока она играет.
— Майор. Я уже майор. Помните, вы присутствовали на торжественной церемонии. Что за концерт? — спросил Данглар, принимавший близко к сердцу все, что касалось Камиллы.
— Что-то важное, наверняка. Британский оркестр древних инструментов.
— «Leeds Baroque Ensemble»?
— Что-то в этом роде, — подтвердил Адамберг, который не мог запомнить ни одного английского слова. — Только не спрашивайте, что она исполняет, я понятия не имею.
Адамберг встал, накинул промокший пиджак на плечо.
— В мое отсутствие смотрите за котом, за Мортье, за покойниками и за настроением лейтенанта Ноэля, оно у него все хуже и хуже. Я не могу разорваться.
— О чем разговор, ведь вы заделались любящим отцом, — проворчал Данглар.
— Я вас за язык не тянул, капитан.
Адамберг всегда с удовольствием выслушивал брюзгливые упреки Данглара, признавая, как правило, их обоснованность. Майор, как хорошая наседка, уже столько лет воспитывал один пятерых детей, а до Адамберга только сейчас дошло, что новорожденный имеет к нему какое-то отношение. Спасибо еще, имя его запомнил. Тома Адамберг, или Том. Данглар засчитал очко в его пользу, он всегда был уверен, что комиссар небезнадежен.
VIII
За сто тридцать шесть километров, которые отделяли Адамберга от деревни Аронкур в департаменте Эр, его одежда успела высохнуть в машине. Ему оставалось только разгладить ее ладонью, принять пристойный облик и найти бар, где он мог бы в тепле дожидаться назначенного часа. Примостившись на видавшей виды банкетке перед кружкой пива, комиссар изучал группу мужчин, которые с шумом заполнили весь зал, прервав его сладкую дремоту.
— От такого, хочешь, скажу? — спросил высокий блондин, приподняв кепку одним движением большого пальца.
«Хочешь не хочешь, — подумал Адамберг, — этот все равно скажет».
— От такого, я тебе скажу… Во рту пересыхает.
— Во-во, Робер, — одобрил его сосед, наполняя щедрым жестом шесть бокалов.
Значит, высокий, словно топором деланный блондин, звался Робером. И у него пересохло во рту. Настало время аперитива, мужики втянули голову в плечи, сомкнули пальцы на бокалах, угрожающе выставили подбородок. Деревенский колокол пробил час торжественного собрания мужей, час сентенций и многозначительных кивков, возвышенной и потешной сельской риторики. Адамберг знал ее наизусть. Он родился в ее музыке, вырос под ее патетические звуки, помнил ее ритмы и темы, вариации и контрапункты, узнавал главных исполнителей. Робер взмахнул смычком, и оркестранты тут же расположились согласно принятому и неколебимому порядку.
