со страхом прошептала Лини куда-то в ночь. Голое поле, отделявшее их от завода, было залито лунным светом, и Юрека легко могли заметить даже издалека.— Господи, ну пожалуйста,— вновь забормотала Лини, сама не замечая, что говорит вслух.
Но вот Юрек исчез в глубокой тени, отбрасываемой зданием, и все облегченно вздохнули.
— Слушай-ка, Отто,— сказал Норберт.— Ведь и мы с тобой еще треугольников не содрали.
Спарывая лагерные знаки с одежды Норберта, Отто задумчиво проговорил:
— Нам-то Юрек нужен, а мы ему нет.
— А по-моему, он человек надежный. И если сказал, что останется с нами, то можно ему верить.
— И все-таки мы ему не нужны. А жаль — так было б вернее.
2
Лини и Клер отошли в сторонку — облегчиться. Теперь они сидели рядышком на поваленном дереве, сунув руки в рукава.
— Знаешь, о ком я думала всю дорогу? — прошептала Лини.— О моем Йози. Теперь я, может, и правда его увижу, а?
Клер кивнула:
— Ему уже семь. Он меня не узнает.
Клер промолчала. В прошлом году Лини говорила: «Ему уже шесть», в позапрошлом: «Ему уже пять, я его целых три года не видела!» Клер всей душой любила Лини, полюбила и малыша, о котором Лини рассказывала ей десятки тысяч раз; знала адрес друзей Лини в одном из предместий Амстердама, у которых она его оставила; свято обещала усыновить мальчика, если Лини не выйдет из лагеря живой; но давно уже исчерпала все мыслимые ответы на тоскливые, неуверенные слова подруги: «Теперь я, может, и правда его увижу...»
Клер шепнула:
— Ах, какая ночь чудесная! Снег в лунном свете — что-то в этом прекрасное, чистое.
— Иногда я верю, что еще покажу тебе зимний Амстердам — замерзшие каналы, люди на коньках, заснеженные крыши. Прямо как на картинах Брейгеля.
— До чего здесь мирно, тихо. Ах, до чего тихо!—прошептала Клер.— Так бы весь век здесь и сидела.— Потом с глубоким вздохом:— Эти несколько минут без охранников, без собак, что они для меня значат! Теперь и умереть не жаль.
— Ну еще бы,— усмехнулась Лини.— Теперь тебе и умереть не жаль. Француженочка ты моя восторженная! Что с тобой может натворить лунный свет! Вот если бия могла приходить от него в телячий восторг!
Клер рассмеялась:
— А меня вообще многое приводит в телячий восторг, например, картофельная похлебка.
— Потрясающая похлебка, а? Нет, просто потрясающая. А мы с тобой и поговорить о ней не успели.
— Я совсем позабыла вкус молока. Если когда-нибудь попаду домой, напьюсь горячего молочка — буду пить до тех пор, пока оно у меня носом не пойдет!
— А что за картошка! Настоящая картошка! Да понимаешь литы, что мы целых два года человеческой еды не нюхали?
— Еще бы не понимать! С удовольствием сейчас повторила бы, Я опять голодна.
— А сама отдала мне половину своей порции, сказала — больше не можешь!
— При таком истощении, как у меня, есть надо понемножку. Если наесться досыта, можно умереть.
— С чего ты взяла?
— А мне это доктор Одетта объяснила, когда я выздоравливала после тифа. Она сказала — нормальный обед, какой люди съедают дома, меня бы убил.
— Выходит, я вот-вот помру?
— Но ты же не так истощена, как я, значит, твой организм может усваивать гораздо больше, чем мой... Ой, смотри какое облако — словно серебристым пухом подбито! Лечь бы на него и чтобы оно унесло меня в Париж, а по пути чтобы каждые два часа мне была картофельная похлебка! Пока оно долетело бы до улицы Риволи, я опять стала бы похожа на женщину!
— А интересно, как нас находят мужчины?
— Уверена — им хочется, чтобы мы снова обрели человеческий облик. Во всяком случае я. Ты все-таки не такая страшная.
— Этот Юрек красивый, правда?
Тут к ним подошел Андрей и, похлопывая в ладоши, чтобы согреться, зашептал по-русски:
— Клер, вам нельзя на таком холоде сидеть без движения. Или походите, или надо опять помассировать ноги.
— Пожалуй, вы правы. Спасибо.
Андрей отошел, и, глядя ему вслед, Клер перевела Лини его слова.
— Ни на минуту о тебе забыть не может, а? — не без лукавства бросила Лини.— Ну ладно, клади ногу мне на колени.
— Славный он, они все славные. Что бы мы делали одни? До чего же нам повезло, что с нами оказались такие хорошие люди.
— Ой, боже мой, это же еще одно слово, которое знал мой Йозеф. Ест, бывало, что-нибудь вкусное или гладит котенка и приговаривает: «Хо-ло-о-сый!» И за все годы я ни разу об этом не вспомнила, подумать только!
3
Минут через двадцать после своего ухода Юрек вдруг возник из густой тени, отбрасываемой заводским зданием, и теперь был отчетливо виден в лунном свете. Он поманил их рукой и снова шагнул в темноту.
— Пойдемте все вместе,— предложил Норберт.— Клер, постарайтесь идти быстрей — как только можете, ладно? Обопритесь на мою руку, если хотите.
— Стойте! — вмешалась Лини.— Я-то еще в лагерной одежде. И это погубит вас всех, если нас заметят. Так что вы четверо ступайте вперед, а уж я потом...
— Скажете тоже! Пошли!
Лини промолчала, только бросила на Норберта благодарный взгляд.
Двести шагов через поле дались нелегко. Клер из сил выбивалась, чтобы не отставать, и когда они наконец дошли, она тяжело дышала, худые ноги ее тряслись.
— Он пустой, тот завод,— прошептал Юрек.
Все двинулись за ним — обогнули здание, пересекли захламленный двор, где навалом лежали ящики, обрезки железа, битый кирпич и обломки машин, кое-где припорошенные снегом. Фасадом завод был обращен на широкий простор поля, и к середине его вела едва приметная дорожка. Юрек отворил дверь. Проходная, еще одна дверь — и они очутились в пустом помещении, светлом от лунных лучей, проникавших сквозь большое окно.
— Я все осмотрел,— сказал Юрек уже не шепотом, а в полный голос— И второй этаж тоже. Никого. Теперь пойду до деревни. Вы ждите, да-а?
— А где она, деревня? -—спросил Отто.
Юрек показал в сторону, противоположную той, откуда они пришли.
— Но я не видел домов.
— Со второго этажа виден один, метров полтораста отсюда. Верно, то и есть начало деревни.
И Юрек вышел.
— Глотнем коньячку, а? — предложил Отто.
Клер,
