цена какая ему?
— Да говорят, что поднялся до двух рублей пуд.
— Дай-то бог! Рублей бы на двенадцать продать…
Отец пошел запрягать лошадь, чтобы ехать на базар. А мне Марьюша велела сидеть у вещей.
Марьюша была из тех сибирских женщин, которые отличаются исключительной физической силой. Она в одиночку могла поставить на стол трехведерный самовар, перетаскать с воза в амбар пятипудовые мешки с мукой. В то же время она была сильна и чиста морально. Работая в больших кулацких семьях, на постоялых дворах, на ямских станциях, женщины, подобные ей, везде чувствовали себя свободно и независимо, привлекая к себе всех своей душевной красотой и ласковым сердцем. Грубые шутки рабочих, мужиков были бессильны уязвить их. Даже самые озорные из мужчин чувствовали их превосходство и не решались к ним приставать.
Мое смущение скоро прошло. Я потянулся своим детским сердцем к Марьюше, почувствовав в ней близкого человека.
Мужики уехали на базар. Марьюша села рядом со мной и задумчиво проговорила:
— Вот так, Петюня, и начинается наша жизнь. Продадут нас с детства чужим людям, так мы и живем под чужой, неласковой волей.
— Брата Степу тоже продали… Я маленький был, видел, как его работник Толстикова из дому увозил… — пожаловался я.
— Ишь ты, пострел, чего вспомнил! Ну, мы так-то тебя продавать не будем. Оно, правда, и здесь несладко… — Марьюша как-то сразу присмирела, пригорюнилась и о чем-то задумалась. В комнате водворилась тишина; только мухи жужжали, пролетая над столом. — Ну ладно, — проговорила она, подошла к столу и начала мыть посуду. Сняла самовар со стола, налила его водой, потом подмела пол и ушла к себе в комнату. Из комнаты она вышла нарядно одетая.
— Ну, пойдем в гости.
— А ты меня не продашь? — спросил я настороженно.
— Ах ты, дурачок маленький, — не бойся, не продам.
Мы вышли на большую улицу, а потом свернули на другую, где было много магазинов.
— Вот эта улица называется Трапезниковская. Запомни, а то ходить придется — заблудишься.
Скоро мы вышли на базарную площадь.
— Вот это мелочной базар. Хлебный базар — в другом месте… А здесь продают только овощи, молоко, мясо. А тут торгует купец, к которому мы идем.
— Мы к купцу идем?
— Нет. Мы идем к моей подруге; она служит у купца.
Мы подошли к одноэтажному деревянному дому. Ставни его окон были наглухо закрыты. Крепкие ворота были заперты на замок. Из-за ограды не доносилось ни звука. Марьюша потянула за проволоку. Где-то в глубине двора зазвенел колокольчик. «Вот запрут меня за этими воротами — и буду там сидеть», — думал я про себя.
К калитке кто-то подошел. В воротах открылась маленькая форточка, и хриплый голос спросил:
— Это никак Марья Савельевна?
— Я, дядя Егор, открой.
Загремел замок, отодвинулся тяжелый засов, и калитка отворилась.
— Здравствуй, дядя Егор. Наташа дома?
— Наташа-то? Где ей быть! У печи возится.
Дядя Егор был высокого роста, костлявый, немного сгорбленный. Лицо его обросло черной клочковатой бородой, из-под нависших суровых бровей глядели добрые голубые глаза. От Егора несло едким запахом сивушного перегара. Марьюша поморщилась.
— Сам-то запил, что ли?
Егор буркнул что-то непонятное.
— По тебе вижу, что сам запил, — продолжала Марьюша. — Всегда вы с ним на пару пьете…
В глубине обширного двора стоял флигель; туда мы и направились. Комната, куда мы вошли, напоминала горницу постоялого двора, только здесь было чище. У стен стояли четыре койки. В углу висели иконы, перед ними теплилась лампадка. Окна были завешены занавесками.
Из боковой двери к нам вышла молодая женщина. Вытирая фартуком руки, она радостно улыбалась.
— Ой, как же я соскучилась о тебе, Марьюша!
Подруги расцеловались.
— А это кто с тобой?
— Это Наташин братик. Отец привез его в люди отдавать.
— Какой ты славный! Ишь, глазенки-то какие, голубые. Будут тебя за глаза твои девчонки любить…
— И все-то у тебя, Наташа, любовь на языке, и когда ты только утихомиришься…
— А кому же от моей любви вред? Люблю я молодость. И люблю, когда любятся кругом меня… Эх, Марьюша! Сколько мы с тобой тяжелого пережили! Да неужели этим одним тяжелым и жить?
— Да от тебя и тяжелое-то, как мячик, отскакивает. Наташенька, устрой Петюшку у твоего купца. Присмотришь тут за ним. Видишь, какой он еще маленький да робкий.
— Все они ангелы, пока дети… Да ладно уж, поговорю. Теперь хозяин-то в запое, и уговорить его будет нетрудно. Посидите, а я схожу к нему.
Когда Наталья ушла, Марьюша сказала мне:
— Добрая она и детей любит. Любит и жалеет сестру твою Наташеньку. Обе они ласковые. Как сойдутся, начинают петь. Поют, поют да обе и заплачут, а потом что-нибудь веселое запоют. А если кто из ребят на гармошке заиграет, пляшут обе. Добрая она, вместо матери тебе будет. Только слушайся ее…
Наташа скоро вернулась.
— Ну, пойдем, мышонок! Хозяин хочет посмотреть на тебя.
У меня затряслись поджилки. Слово «хозяин» живо напомнило мне кулака Захарова, у которого я боронил. Марьюша причесала своей гребенкой мои непокорные волосы, одернула на мне рубашку, и мы вдвоем направились к хозяину.
В обширных комнатах купеческого дома стоял полумрак. На окнах были опущены китайские шторы. Навстречу нам вскочил с лаем огромный пес. Но, увидев Наташу, он стал ласкаться.
Из-за двери, к которой мы подошли, послышался низкий грубый голос:
— Наталья, ты?
— Я, Витим Софронович, с мальчонкой.
— Веди сюда.
Мы вошли в обширный кабинет. Прямо перед дверью, в глубоком кресле, спиной к письменному столу сидел грузный, высокого роста человек. Это и был хозяин — купец Козырев.
Волосы на его голове были всклокочены, рот закрывали нависшие полуседые усы. Одет Козырев был в халат темнокрасного цвета с толстым шнуром и кистями. Большими, навыкате, глазами купец уставился на меня.
Я заметил на столе бутылки и рюмки, тарелочки с закусками. У стен кабинета стояли шкафы, диван и кровать. Над кроватью висели три ружья.
Хозяин оглушил меня своим рокочущим басом:
— Так это ты служить у меня хочешь? Вором хочешь быть?
У меня от страха перехватило горло, и я пролепетал:
— Нет… не хочу…
_ Нет? Вот как! Вором не хочешь быть? Ну, это ты, парень, врешь. У меня все приказчики воры.
— Да не пугайте вы мальчонку, Витим Софронович, — вступилась Наталья, — какой же еще из него вор…
— А верно, он еще не вор, но обязательно будет вором… или дураком, как наш Егор… Пьян он, небось?
— Нет, только перегаром от него несет.
— Перегаром?.. Всегда раньше меня пить перестает, хрыч старый. А мальчишку я возьму. У
