помнила, — стариковские ногти бороздили седые заросли буйной шевелюры. Говорил подчиненному: «Мои мячики — Господь Бог и король, я играю ими, когда захочу». Едва заметно взмахивал правой рукой, будто отгонял насекомое. И оборачивался к ней, сидящей на другой каменной скамье.
Помнится, она испытывала одновременно благоговение и страх при виде серьезного человека, который одним движением бровей выносил бесчисленные смертные приговоры. Старик надувал щеки, косил глазом. Она в ответ заходилась хохотом — возможно, нервным. Тогда он не без труда вставал и протягивал ей руку. «Ну-ка, пойдем побродим по саду». Следовала долгая прогулка по тропинке, проникновение в мир фруктовых деревьев, которые отец коллекционировал, и только им двоим были ведомы их имена: он сажал ее на плечи и спрашивал, как каждое называется на науатль[32], на испанском, на чонталь[33].
Много лет спустя, будучи уже взрослой герцогиней Алькала и находясь так далеко от Куэрнаваки, что и воспоминания казались чужими, она спросила у матери, говорил ли отец когда-нибудь такие или подобные слова. Хуана была беременна Каталиной, старшей дочерью. Они вышивали в беседке, в саду дворца Сан-Андрес-де-лос-Аделантадос в Севилье; рабыни и дамы застыли в почтительной готовности; оранжевый свет лился с северной стороны в окна, с которых они велели снять ставни, чтобы Севилья стала немножко походить на Куэрнаваку.
Вдова подтвердила: слова про Господа Бога и короля частенько слетали с уст покойного мужа, особенно когда кто-то из его людей или, например, священник осмеливались намекнуть, будто очередной его поступок неправилен или недостоин христианина. Но куда более дерзкой, добавила мать, была вторая часть речения: «Правый мячик — его святейшество, а левый — священный император Карл I». «Тот еще старый козел был твой папуля», — сказала она на науатль к радости дам, приехавших из Куэрнаваки.
Хуана не помнила второй части, казавшейся матери столь забавной. Старуха немного подумала и предположила, что слова «я играю ими, когда захочу», скорее всего, дочь додумала сама, полагая, что отец имел в виду мячи, которыми играл в баскскую пелоту[34] с другими старыми вояками. «Ты тоскуешь по нему?» — спросила Хуана, прикасаясь к животу, в котором уже кувыркалась Каталина, будущая жена Педро Тельес-Хирона, герцога Осуны. «По кому?» — «По папе». — «Ну, мне он достался старым и богатым, мнил себя, бедняжечка, настоящим дворянином и старался держаться, как подобает кабальеро». Слегка истерично хохотнула и продолжала: «Все равно что волк в камзоле». — «Но он тебе нравился?» Старуха потерла глаза и уронила вышивание на колени, чтобы следующие ее слова прозвучали более веско: «Да кому бы он не понравился? Сам Эрнан Кортес! Он всех и каждого обратал».
Выживание
От: Тересы Ариньо [[email protected]] 12 июня 2013
Кому: мне
Тема: Вторая правка
Альваро, шлю тебе файлы. Один с правкой (ее немного) и парой вопросов. Второй без правки для более удобного поиска. Пока берем последнее название, там от руки подписано. Жаль, в подзаголовке лишний слог.
Мяч теперь у тебя. Действуй.
Целую. Продолжаем работать.
Тереса
Сет первый, гейм четвертый
Начал ломбардец с неподражаемым натиском, но потом отвлекся. При счете Love-30 появились Марфа и Магдалина, недавно отобедавшие и разодетые сообразно своей профессии — как шлюхи. Испанец, с головой ушедший в игру, не заметил их прихода. Зато его помощник долго их разглядывал: во-первых, ему показалось, что он их видел раньше, а во-вторых, взор они и впрямь радовали. Пропасть спортивного соперничества разделяла испанцев и итальянцев на корте, но на галерее Осуна сидел едва ли не плечом к плечу с секундантом ломбардца и ощущал аромат женщин.
Не в силах оторвать взгляда от юбок, герцог перебрал в уме мгновения прошлой ночи. Этих двух не было ни в борделе, ни в таверне. Долго мучился и наконец вспомнил: они были на картине, которую он успел в подробностях рассмотреть, томясь в приемной у банкира. Ветреные натурщицы изображали Марфу и ее кузину Магдалину.
Догадка озарила его, когда он узнал отметину на лице Марфы, странным образом притягательную. Это было огромное, словно материк, пятно на подбородке, которое художник с невероятной точностью воспроизвел на холсте. Они даже поговорили тогда про это: кому взбрело в голову поместить на картину какую-то шелудивую святую? Поэт в ответ заметил, что Магдалина, отличающаяся внушительной, сильной красотой, держит зеркало, символ тщеславия, рукой с кривым пальцем. Мир навыворот, сказал он.
Марфа села рядом с апостолом Матфеем — престарелым птенцом среди ястребов, — чтобы приглушить оживление, вызванное их с подругой появлением на галерее. Магдалина, напротив, с тем же вызывающим видом, какой имела в образе святой блудницы, осталась стоять у перил: зад отклячен, воинственная грудь выпячена. Когда она облокотилась о поручень, герцог подметил, как неестественно вывернут безымянный палец на ее левой руке. Художник исказил не действительность в угоду библейскому повествованию, а наоборот — библейское повествование в угоду действительности. Герцог поднял глаза и уставился на грудь Магдалины. Ее он тоже узнал, как не узнать: самая нахальная пара грудей в истории.
Когда испанцев приняли в трофейном зале банкирского дворца, им на глаза попалась еще одна картина, весьма запоминающаяся, на которой та же самая — он только сейчас это понял, увидев ее вживую, — дамочка представала в другой, куда менее безмятежной библейской сцене обезглавливания на любовном ложе. Картина была прислонена к креслу: ей пока не нашли места из-за недостатка пышности в оформлении.
На холсте изображалось то мгновение, когда Юдифь, соблазнившая ассирийского военачальника Олоферна, обезглавливает его, сонного. Картина вышла кровавая, но бередила самые разные чувства: на ней натурщица и шлюха выказывала скорее похоть, нежели жажду мести, отрубая голову врагу Израиля. Она возбуждена до предела: соски так затвердели, что просвечивают и чуть ли не прорываются через рубаху. Это не иудейка-патриотка умерщвляет угнетателя своего народа, это убийца получает плотское удовольствие, проливая кровь мужчины, чье семя все еще стекает по внутренней стороне ее ляжек. Ее странное лицо выражает не отвращение к поверженному злодею и не гадливость от вида отрубленной головы, оно выражает наслаждение — оргазм.
В отличие от поэта, полностью сосредоточенного на матче, художник отвлекался вовсю: если игра позволяла (впрочем, даже если не позволяла), выкрикивал веселые грубости, нелепо фигурял, отбивая мяч, слал Магдалине воздушные поцелуи.
Cacce per il spagnolo![35] — прокричал математик, когда поэт, благодаря нашествию распутниц, завоевал четвертое очко подряд. Герцог ринулся на корт забрать выигрыш с линии, на которую клали монеты. От поэта не укрылось: выигрыш такой крупный,
