сказано уже так много, когда наука продвинулась так далеко, часто может казаться, что о свободе вообще очень тяжело говорить. Много ли у нас этой свободы в действительности? Если просто обратиться к самым основам христианской веры – к утверждению, что мы являемся продуктом творения и движемся к суду над собой, что мы не создаем сами себя, что нас определяет и действие Бога, Который дает нам нашу природу, и сложное переплетение всего, что эту природу обогащает, искривляет, изменяет и обуславливает в течение жизни, – может показаться, что понятие свободы и вправду иллюзия в чистом виде. Действительно, мы призваны из небытия односторонним действием Бога. Мы есть, потому что мы приведены в бытие Его волей. В результате мы оказываемся обладателями человеческой природы, которую не выбирали, природы, которую, к счастью или к несчастью, унаследовали уже измененной, сформированной десятками и сотнями предыдущих поколений. И при этом мы не можем отказаться от того, что предлагает нам Бог. Нельзя просто сказать в какой-то момент: «Дальше без меня. Меня больше не существует». Из жизни, конечно, уйти можно, но нельзя прекратить быть. Даже если совершить самоубийство, это не отменяет нашего объективного физического присутствия и реальности. Но даже если бы можно было уйти от этой реальности и нашего физического присутствия, не говоря уже о вечной душе, мы никогда ни при каких обстоятельствах не смогли бы убежать от факта, что мы обладаем бытием. Так что мы пленники, как ни посмотри. Мы возникаем помимо какого-либо свободного действия с нашей стороны. Мы неизбежно движемся к жизни вечной. И все, что мы имеем, чтобы стать тем, чем мы станем, для нас заранее задано и предопределено.
Насекомое, попавшее в стакан, движется вперед, назад и по кругу, и, куда бы оно ни ползло, везде оно натыкается на стекло. И чтобы освободиться, насекомое может сделать лишь одно – взлететь вверх, преодолеть ограниченность этого стакана, обусловленность земным.
Правда, с точки зрения обретения свободы это сделать не так легко, как, должно быть, крылатому насекомому – взлететь.
* * *
Вполне можно усмотреть противоречие между свободой и предопределенностью, причем предопределенность – нечто очевидное, а свобода – отнюдь нет. И если признать, что свобода все же существует (об этом я скажу чуть позже), мы все равно сталкиваемся с проблемой – проблемой, которая требует решения и которая заставляет рассматривать свободу иначе, нежели с прямолинейной уверенностью в том, что было бы желание – а способ найдется, и что для того, чтобы быть свободным, достаточно просто этого хотеть.
Как говорил русский мыслитель XIX века Алексей Хомяков, Божия воля – это проклятие для бесов, закон для неискупленных и свобода для святых. Важно понимать, что во всех трех случаях речь идет об одной и той же Божественной воле. Для одних она может быть свободой, для других – вечным неизбежным пленом, для тех, кто посередине, – ограниченностью тварной природы.
Теперь давайте попробуем вместе немного поразмышлять о том, что такое свобода. Обычно мы определяем свободу через понятие выбора: мы не признаем наличия свободы там, где нет выбора между двумя или более возможностями. Мы привыкли к этой мысли и довольно редко осознаем, что такая свобода уже имеет изъян, что рассуждать о свободе с точки зрения выбора ошибочно, потому что любой выбор всегда предполагает выбор между жизнью и смертью, добром и злом, Богом и дьяволом. Речь может идти о большом или малом зле, о большом или не очень большом добре, но выбор всегда делается между плюсом и минусом. И хотя нам кажется, что способность делать выбор, не обусловленный внешними ограничениями и причинами, независимо, по собственной прихоти – это и есть свобода, но на самом деле такой выбор – уже проявление порабощения и испорченности нашей природы.
Дело в том, что если перестать рассуждать о добре и зле в целом (великие слова, которые не всегда связаны у нас с четкими образами) и вместо этого подумать о конкретных проявлениях добра и зла – например, о здоровье и болезни, – то разве не очевидно, что если, совершая выбор беспристрастно, спокойно, мы способны предпочесть болезнь так же свободно, как и здоровье, то это уже говорит о нашей глубокой поврежденности в силу некоего отсутствия целостности. Это очень четко показано в греческом переводе Библии, Септуагинте, – в седьмой главе Книги пророка Исаии, которая в православных храмах читается в канун Рождества. Там говорится о Господе Иисусе Христе как о Младенце, Который, прежде чем уразумеет доброе и худое, изберет доброе (см. Ис. 7: 14–17). Можно сказать, что в этом нет никакой свободы, потому что нет колебания и сомнения – но нет и беспристрастия. С другой стороны, можно сказать, что это единственная здравая ситуация, потому что здоровое нравственное устроение, как и здоровый организм, как и здоровое общество, не может беспристрастно выбирать между жизнью и смертью, между разрушением и созиданием, между цельностью и распадом. Оно устремляется к цельности, а не к распаду, к жизни, а не к смерти, к добру, а не ко злу, к Богу, а не к дьяволу.
Таким образом, понимание свободы как выбора, который не определен никаким внутренним законом, ничем не обусловлен, который равно правомерен и в одном, и в другом случае, не подходит для здорового нравственного или физического организма. Равнодушно выбирать между возможностью распада и возможностью жизни – это уже признак поврежденности.
И хотя на практике, в жизни наша свобода непрерывно выражается через совершение выбора, через приблизительные суждения, через состояние напряжения, которое возникает, когда нас привлекает одно, а зовет другое, – такое определение свободы все равно не может считаться достаточным. Конечно, мы прекрасно понимаем, что проводим жизнь в колебаниях. Господь призывает, дьявол соблазняет. И внутри нас есть те самые два закона, о которых апостол Павел говорит, что один из них воюет с другим. Но эта внутренняя брань, междоусобная война внутри нас – это уже состояние, в котором нет целостности, в котором нет гармонии.
Те, кто слышал меня раньше, наверное, знают, что у меня есть нездоровая страсть к семантике, к поиску значений вещей через понимание значений слов, которыми они обозначаются[10]. […] Я не раз уже говорил о том, что в Древнем Риме свобода определялась не тем фактом, что человек родился свободным, а тем, что он был способен эту свободу защитить. Ребенок, рожденный в свободной семье, должен был получить образование свободного человека, которое призвано приучить его к такому господству, чтобы над ним не
