freedom мы постоянно используем в политической, общественной и других коннотациях. Я иностранец, как вы могли заметить по моему английскому, и я обращаюсь к словарям, возможно, намного чаще, чем вы, носители языка. Если вы обратитесь к словарю и попытаетесь выяснить, от какого корня происходит английское freedom, или немецкое Freiheit, или любое другое слово той же языковой семьи, вы обнаружите, что восходят они к санскритскому слову, которое означает все что угодно, кроме того, что мы могли бы ожидать, – оно означает «любить», «любящий», «любимый». То есть в определенный момент истории определенных людей озарила мысль, что свобода – это в своем пределе, в своей основе отношения любви. Это не отношения, в которых сопротивляешься принуждению или соглашаешься на ограничения всех своих законных прав, но отношения любви, которые создают подлинную справедливость, в которых открывать для себя инаковость другого – это радость, в которых есть место для взаимной инаковости. В таких отношениях оба способны вырасти в свою меру, в которую иначе не выросли бы.
Такая свобода – в противовес тому политическому и социальному контексту, который, как я сказал, окружает слово libertas, – это состояние человека, свободного от рождения, ребенка или взрослого, и состояние дитя Божьего. Чада, которое не сможет остаться свободным, если не научится владеть собой путем послушания и дисциплины, путем вырастания до того уровня, до которого может дорасти; чада, которое может предать себя другому человеку, чтобы быть преображенным и воссозданным, потому что он доверяет любви этого другого; чада, которое может стать самим собой (а не бледным или нелепым отражением учителя), потому что учитель любит ученика, уважает его инаковость, отстаивает его достоинство и утверждает его право быть собой.
* * *
И это подводит меня к русской филологии. На русский язык freedom переводится как свобода. Запишите это, как можете, и потом забудьте. Русское слово «свобода» состоит из двух корней, и я допускаю, что та интерпретация, которую я сейчас предлагаю, – не единственная, одна из трех, четырех или пяти существующих, но в ней – в той же степени, что и в прочих этимологиях, – выделяются два корня: «свой» и «быть». «Свобода» означает «быть собой», не тем эмпирическим собой, которым я оказался сегодня под воздействием разных факторов, безответственным, неспособным на самообладание, неспособным на ученичество, неспособным на послушание, неспособным осуществить какую бы то ни было свободу, но тем «собой», которым я призван быть, тем «собой», которого замыслил Бог, когда создал не просто некий статичный объект, а динамичную реальность – «меня».
Думаю, надо пояснить, что я имею в виду, говоря о динамике и статике: если бы Бог сотворил меня так, что я под солнечными лучами и с хорошей поливкой должен был бы просто увеличиваться в размерах и однажды вырасти в свою меру в смысле размеров по сравнению с тем, каким я был вначале, – это вовсе не та динамика, которую я имею в виду. Бог дает нам намного больше. Он дает нам многообразие, богатство возможностей, и выбор их Он для нас не предопределяет. Мы не должны становиться собой в том смысле, чтобы просто прийти к тому образу, который Бог начертал в нас изначально и к которому Он нас предназначил. Нам в избытке дано богатство динамичных возможностей, чтобы осуществить – с полным на то основанием, до конца, совершенно – больше чем один сценарий. Но выбор, что именно осуществить, не должен быть жалким выбором от безразличия, который в нашем воображении обычно и есть «свобода»: «мне не особенно важно, выберу я одно или другое», то, что Декарт и Габриэль Марсель с чувством глубокого презрения называли «свободой неопределенности».
Нет, Бог дает нам свободу определенности, чтобы мы стали сами собой через отношения взаимной любви и доверия, взаимного принятия и справедливости, чтобы мы могли стать теми, кем можем, неожиданно и творчески.
Действует ли здесь какой-либо закон? Да, действует, но это закон, который целиком выражен в динамичном импульсе, в призыве реализовать себя. Этот динамичный импульс проведет нас от ожидаемой ситуации к неожиданной, которая соединит нас разного рода путями с окружающими нас естественными, физическими обстоятельствами, с общественными связями и отношениями, с тем, как мы стоим перед лицом Божиим. Это может означать, что если мы не склонны расти в свою меру, если мы черствы, если мы малодушны, если мы не способны на предельное дерзновение, риск и отвагу, тогда призыв стать тем, кем можешь, воля Божья, закон жизни – все это окажется для нас проклятием: ведь было бы так прекрасно погрузиться в небытие, было бы так прекрасно быть всего лишь камнем, деревом, было бы так прекрасно быть коровой, которая пасется на лугу. Но, как сказал один немецкий писатель, тому, кто просто неподвижно стоит, кто бездумно принимает все окружающее, кто не делает различия между одним или другим выбором, кто просто пасется на маленьком клочке луга, – такому человеку не стоит надеяться, что по какому-то счастливому случаю вместе с зеленой травой прямо перед его носом вдруг вырастет Истина. Таково проклятие, которое накладывает закон жизни: трава будет расти перед нашим носом и в конечном итоге из наших костей и на наших могилах, но этим все и закончится. Закон окажется проклятием.
Но если мы отправимся в путь даже с небольшим дерзновением и слабой отвагой, пусть нерешительно и на ощупь, то этот закон жизни, этот призыв жить и быть станет тем, о чем постоянно говорит Ветхий Завет, – станет Законом, обязательством, требованием и ограничением, да и нет, запретом и разрешением, указанием и ограждением. И если мы принимаем динамику жизни – то есть Бога, – если мы принимаем все то, о чем я пытался сказать, закон станет для нас свободой, потому что закон – и есть свобода, и есть становление, полнота и в конечном счете любовь, то есть Божественная жизнь, осуществленная в нас и через это – осуществленная жизнь всего тварного.
Я уложился ровно в час, и в этом, пожалуй, единственная моя заслуга. Позвольте мне поблагодарить тех, кто внимательно слушал, за внимание и тех, кто спал, за то, что спали мирно.
Есть ли в выборе свобода?[9]
Как сказал когда-то Достоевский, говорить следует или о том, что знаешь, или о том, что любишь. И наверное, как и все люди, у которых нет дара давать свободу другим, я люблю свободу. И лишь по этой причине мне представляется, что я могу о ней говорить.
Сегодня, когда на эту тему
