в веренице таких же измученных, понурых людей. Мизгирь тяжело опирался на Ивашкино плечо, глядел щелочками заплывших глаз. Волосы его слиплись от крови. Ивашка же озирался украдкой по сторонам: всюду невидаль. Грохот, Лязг. Столбы с фонарями железные понатыканы, по земле стальные полосы стелются, а на них избы с колесами стоят целой улицей. Оконца под самой крышей махонькие, решётками забраны, а сквозь решётку руки тянутся, плач великий стоит. А иные избы вовсе без окон, ровно коробки глухие, но и там внутри кто-то есть: слышен гул и ропот, мольбы о помощи. Ни дать ни взять – судилище адское. Вот махина ползет: пыхтит, гремит, фукает. Сверху искры летят. Вдруг как фыркнет по-звериному, как пустит дым из-под брюха!
Рядом женщина заголосила:
– Ой, лишенько! Да почто ж вы нас давите?! Ой, горе мне!
И тут грюкнул засов, откатилась в сторону дверь – и людей, ровно скот, принялись загонять в темное нутро страшной избы по наспех сколоченному настилу.
Там-там-тыдых! Там-там!
Где – там? Куда их везут?!
Каков вопрос, таков ответ,
Какая боль, такая радуга, такая радуга,
Да будет свят Господь распят,
Да будет свет, да будет облако, да будет яблоко!
* * *
– Мамочка, ножка болит! Пить хочется! – заканючил детский голосок где-то сбоку.
– Потерпи, донюшка, потерпи. Утром дверь откроют, водички дадут. Ты поспи, милая – и ножка пройдёт, и утро скорее наступит!
– Не хочу спать! Хочу пить, хочу кушать! Ножка болит! И животик!
На неё зашикали из темноты. Чуть поодаль зашёлся в истошном крике младенец.
– Ну ты что, Зоюшка! Видишь, маленького разбудила…
– Да уймите вы её! Без того тошно!
– Тише, тише, моя ласточка!
– Мамочка… – шёпотом. – А тут котик! Кисонька, хороший мой, откуда ты взялся?
– Мр-р!
Ивашка вздрогнул. Он приподнялся на локте и напряжённо уставился в синеватый полумрак. Радостно встрепенулся, не веря своим глазам: из тёмного угла мягкой струящейся поступью вышел огромный желтоглазый котище. Скользнул меж спящими вповалку людьми, перемахнул через груду узлов пружинистым скоком – и ласково потёрся о бок маленькой девочки с пушистыми косами. Та уже больше не плакала: тянулась погладить.
– Мурысь! – с замиранием сердца позвал Ивашка. Кот обернулся.
– Ну точно он! Вот и ухо рваное, приметное! Как же ты уцелел, бедный? И как очутился здесь?
– Это твой? – девочка доверчиво улыбнулась, перекинула косы на грудь.
– Нет, бабушкин. Но бабушка пропала – и он со мной пошел, чтобы дорогу до деревни показать. А деревня моя сгорела. И я даже не знаю, выжил ли кто… – выпалил Ивашка.
– А как деревня твоя называлась, паря? – тихо спросил мужской голос из темноты.
– Каменка, – шёпотом вымолвил он. – Там ещё речка рядом. И лес берёзовый.
Повисла мёртвая тишина. Только слышалось «Тыдых-тыдых! Там-там!» под полом.
Там-там, за рекой, за полями чёрный пепел по ветру, брошенное жнивьё. Украденное детство, потерянный ключ от неназванной двери.
На израненной ладони сохнет подорожник
А в разорванной глотке зреет…
Невыносимая легкость бытия
– А тебя как звать? – девчушка придвинулась, тронула Ивашку за рукав несмело.
Он вздрогнул, тряхнул головой, отгоняя дурное наваждение.
– Ивашка… А его вон – Мизгирь, – он мотнул подбородком в сторону скорчившегося во сне на полу стрелка. – Вместе мы.
– А меня – Зоя. Зоя Овсюкова. Я с мамой еду и с бабусей моей… Наша баба Ганя не пропала, она здеся, с нами сидит. У-у, какой ты большущий! – Зоюшка запустила пальцы в черную шерсть кота, попыталась поднять. – Тяжёлый! Будешь моим сыночком?
– Мряу!
– Никогда таких больших не видела. У нас тоже кошка была, Луша, но она потерялась, как война началась. Потому что бомбили…
– Война? – Ивашка недоумённо нахмурился.
– Ну да! С немцами! Фашисты напали. Ты что, с неба свалился?! Не знаешь ничего! Или глупый совсем? – девчушка строго свела жиденькие брови к переносице.
– Я… я не глупый… меня похитили… и держали взаперти… в лесу. – Ивашка стушевался, начал путаться в словах от волнения. – Десять лет… Но сейчас мне кажется, что больше. Потому что я ничего вокруг не узнаю, не могу понять, что происходит! – голос его сорвался.
– Тише, тише, паря, охолони! – пробасил давешний мужской голос над ухом. – Тебя и друга твоего вон как полицаи мурыжили. Контузия это… бывает так. Ты, главное, не кипешуй. Потихоньку всё вспомнишь, – собеседник вдруг зашёлся в надсадном кашле.
– А куда нас везут? – робко спросил Ивашка.
– Так в Германию же, будь она неладна, проклятущая! Пленные мы. А кто сбежать пытался – тех расстреляли. Так что ты, паря, не рыпайся. Себе дороже выйдет. Эх… Надо было раньше с места сниматься. А мы, дурни, всё надеялись. Думали, Красная армия устоит. И-и! Куда там! Что наши солдатики против танков?! Растереть да плюнуть…
– Ты, дядя Семён, лишнего-то не болтай! Думай, что говоришь! – раздался женский голос.
– Да мне терять уже нечего! – сухонький мужичонка усмехнулся в густые усы, выставил в проход деревянную ногу, примащивая её поудобнее.
– Ну это как знать… как знать…
– Мамочка! – снова подала голос Зоя. – А расскажи мне сказку! Только такую, чтоб котик там был. Мурысь тоже послушает!
Но крупная полногрудая женщина, сидевшая рядом с нею, только вздохнула:
– Ох, донюшка, не до сказок мне! Горе такое всюду, а ты голову морочишь… Поиграй тихонько сама.
– Зря ты, Дарья, такое говоришь! – осуждающе покачала головой махонькая, похожая на грибочек старушка, поправила платок на таких же пушистых, как у девочки, но выбеленных сединой волосах. – Ой, зря! На Руси не раз лихая година случалась. И голод, и мор были, и враги нашу землю топтали. Однако выдюжили тогда, и по сей день живём, что бы на нашу долю ни выпало. А сказки и песни – то память. В них и урок, и надежда, и в беде ободрение. А придёт время – и про нас сказку сложат…
От этих чуднЫх слов на Ивашку будто теплом повеяло. Он придвинулся ближе, чтобы не пропустить ничего – и его лба ласково коснулась морщинистая старушечья ладонь, мягко провела по волосам, будто ненароком распуская тяжёлый спутанный узел. Длинные пряди упали парню на плечи, рассыпались по спине, укрывая плащом. И тут мир поплыл… Ивашка расплакался навзрыд, словно прорвало плотину. И чужая, незнакомая бабушка баюкала его, прижимая к груди.
– Это ничего, внучек… это хорошо даже. Значит, попустило тебя. Ты поплачь, со слезами всё горе выйдет…
Ивашка всхлипывал, ни от кого не таясь. И тут Зоюшка дёрнула его за рукав:
– Ивась, а Ивась! Ты ведь мальчик? А почему тогда у тебя волосы, как у девочки? – малая хихикнула.
Ивашка стушевался,
