Кто это маячит там впереди, на дороге? Хови? Так быстро? Нет, это невозможно. Совершенно невозможно.
Нет.
Дождь льет как из ведра, но в теплом, пропахшем бензином салоне «Рендж Ровера» уютно.
И вот из тумана возникает замок. Трехэтажное каменное строение, покрытое серой штукатуркой, будто вырастает из земной коры, а окружающие его стены устремлены в серое небо, словно чувствуют с ним какую-то связь. Ветер раскачивает зеленые фонари, поставленные Йерри Петерссоном вдоль рва. Он любит этот цвет.
Кто там стоит на лестнице? Для арендаторов, с которыми он собирается на охоту, рановато.
Йерри жмет на газ. Он хочет коснуться теплой собачьей шерсти, но на сиденье рядом никого нет. Все верно.
Петерссон торопится. Ему не терпится услышать хруст гравия под колесами «Рендж Ровера» на склоне замкового холма и узнать, кто же стоит там на лестнице.
Из тумана проступают неясные очертания человеческого тела. Кто это, зверь? Привидение? Жаждущие мести души русских солдат? Граф Эрик с косой, спрятавший лицо под капюшоном?
Теперь их разделяет каких-нибудь десять метров.
Или это опять он? Скучно в таком случае.
Йерри останавливает машину и сигналит.
Черная фигура на лестнице беззвучно приближается к нему.
6
Утренний свет серый, тем не менее он режет Малин глаза.
Не больно. Словно тупой нож, найденный в одном из ящиков на заброшенной кухне давно умерших дальних родственников. Она поднимает глаза к окну гостиной. Солнце закрыто плотным слоем облаков. Малин чувствует свое распухшее тело и пытается оглядеться вокруг, однако вынуждена время от времени закрывать глаза, чтобы хоть немного успокоить свой возбужденный мозг и, погрузив его во мрак, заглушить сердитую пульсацию.
Ее обмякшее тело лежит на паркете. Батарея под головой теплей, чем была вчера. Малин слышит течение горячей воды.
Рядом почти пустая бутылка текилы, пробка закручена наполовину. Малин озирает квартиру. Все вокруг серое.
«Весь мой мир серый, — думает она. — И в нем гораздо больше оттенков, чем может уловить мозг. Начиная с темно-свинцового пыльного пола под диваном и кончая грязно-белыми стенами».
А кто это заглядывает в окно? Чье лицо выступает там из тумана? Может, это моя нечистая совесть, тошнота? Как, черт возьми, я могла? Я ударила…
От меня воняет. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть своего лица в зеркале.
Как мне найти в себе силы выйти отсюда?
Я должна позвонить Янне и Туве, но что я скажу?
Что люблю их?
Что идет дождь?
Что я раскаиваюсь?
— Сакариас! Сакариас!
Это Гунилла зовет из кухни своим пронзительным, как телефонный звонок, голосом. Чего она хочет на этот раз?
— Мартин забил два гола этой ночью!
Ни у одной женщины больше нет такого голоса.
Сакариас, он же Харри, Мартинссон, криминальный инспектор полиции Линчёпинга, выбирается из постели. Встает, чувствуя, что тело стало неестественно жестким от сырости. Совсем немного света пробивается из-под краев черных жалюзи, и он понимает, что погода снаружи все такая же отвратительная. Лучше всего было бы не выходить сегодня на улицу, заняться домашними делами.
Мартин заключил контракт с НХЛ.[14]Имел успех на Кубке мира в Москве, и они забросали его агента деньгами. А полгода назад контейнер с вещами отправился в Ванкувер.
Теперь он богат и знаменит. «Если нужны деньги, папа, на отпуск, или на летний домик, или вдруг захочешь навестить нас, только скажи. Линус растет, вы, наверное, хотите увидеть его?»
Самый дешевый билет до Ванкувера на одного человека стоит двенадцать тысяч крон. Многовато при моей следовательской зарплате.
Моему внуку сейчас восемь месяцев, я хочу его увидеть. Но лететь на деньги Мартина? Никогда.
И все свои миллионы мальчик получает за то, что ему удается немного развлечь малообразованных, измученных работой обывателей. Иногда Харри это бесит. Равно как вся дурь, которой занимаются эти хоккейные мачо. Сами игроки, тренеры и фанаты считают это делом настоящих мужчин. Понимают ли они, о чем говорят? Знают ли они, что такое реальная опасность и что требуется человеку, стоящему перед ее лицом? Есть ли у кого-нибудь из этих «ледяных принцесс» в доспехах и негабаритных шортах то, что бывает нужно, когда по-настоящему горячо? Понимают ли это Сундин или Форсберг?[15]Гомики.
— Харри, а сейчас его показывают по четвертому каналу. Скорей спускайся.
Хоккей Гунилла взяла на себя. Подвозила сына на стадион. Была хорошей мамой, когда Харри, не в силах преодолеть своего отвращения к игре, отправлялся репетировать с хором «Да Капо».
Мартинссон надевает кальсоны. Они жмут ему на ляжках и между ног. Стоя посреди темной спальни, проводит рукой по своей обритой голове. Двухдневная щетина колет ладони, однако еще недостаточно отросла, сегодня можно не бриться.
Мой сын забивает голы.
И Харри невольно улыбается. Скорей спускаться? Никогда. Ведь малыш, похоже, и сам справляется со своими спортивными гомиками.
«Она больше не спит со мной. Эта постель — море упущенных возможностей».
Шеф полиции Карим Акбар протягивает руку, будто хочет прикоснуться к своей жене. Но ее нет рядом с ним, он отвергнут ради другого. А может, так все-таки лучше? В последние годы он не решался приблизиться к ней, боялся ее отказа.
Она все время уставала. Работала куратором в две смены, в то время как половина ее коллег подалась в Норвегию, чтобы получать там в два раза больше за две трети полного рабочего дня.
«В этом есть что-то, чего я не вижу, — думал Карим. — Но что?» Он сделал из чувства предмет размышления, вместо того чтобы присмотреться к нему и попытаться понять, что все это значит и какие последствия может иметь. Он думал о том, что два человека могут прожить бок о бок всю жизнь, так и не поняв друг друга, и что эта пустота постепенно убивает тебя, и в то же время продолжаешь жить. Вероятно, это сродни тому, что чувствовал его отец, когда он, инженер, приехавший в Швецию из турецкого Курдистана, не нашел себе здесь ни работы, ни какого-либо вообще места в обществе. Папа окончил жизнь в петле, сделанной из нейлонового галстука, в своей квартире в районе Накста в городе Сюндсвалль.
Иногда Кариму Акбару приходила в голову мысль, что жена не хочет жить с ним. Почему в таком случае она так долго ничего не говорила? Ведь он достаточно просвещенный человек и не стал бы предъявлять на нее никаких собственнических прав. Однако ему никогда не хватало сил довести эту мысль до конца и спросить ее прямо.
