другом месте? – спросил я.
– В том же самом месте. Я бы никогда… если б не убедилась.
Она присела к жестяной банке из-под кофе, служившей нам пепельницей. Пока Ева тушила окурок, я сверху разглядывал ее длинную шею и рыжие волосы, собранные в нечто вроде восьмерки. Заколка изображала изумрудного цвета змея с разинутой пастью.
– Ты много общаешься с ненормальными, – сказал я.
Она выпрямилась и уставилась на меня. Легкий гнев прибавлял очарования ее лицу.
– А ты за ними наблюдаешь. Целыми днями пялишься в мониторы, но ничего не замечаешь.
– Я больше наблюдаю за тобой.
– Вот оно что! – Она осмотрела мою грудь, плечи. – Кто-то соскучился по кладовке?
– Возможно, – сказал я и бросил окурок в банку. – Почему нет?
Утром, когда я сдал смену и уже собирался домой, меня вызвал Бреус – врач и руководитель пансионата. Усаживаясь в кресло с лакированными подлокотниками, я подумал, что это место обычно занимают сумасшедшие, которые вот-вот распрощаются с вольной жизнью и надолго поселятся в пансионате.
– Почти год здесь работаете? – уточнил Бреус. Он оторвал взгляд от бумаг и посмотрел на меня сквозь очки в золоченой оправе.
– Десять месяцев. Только я не работаю – я тружусь.
– В чем разница?
– «Труд» – слово благородное, оно родственно слову «сотрудничество», а «работать» происходит от «раба», «рабства».
Бреус чуть повернул лицо вправо, словно принюхался к идущему от окна запаху.
– Если вы такой свободолюбивый, я могу сегодня же избавить вас от забот, – проговорил он.
– Нет, спасибо. Я добровольно согласился на эту должность. И уволиться хочу по своей воле.
Он усмехнулся и легонько постучал ручкой о стол.
– Любопытно… Трудиться, работать… Где вы такое услышали?
– От Евы, нашей медсестры.
– О ней, кстати, поговорим позднее… До того как попасть сюда, вы работали… трудились в художественном центре «Невский» – охранником, до того – системным администратором в музее… Почему вы согласились работать здесь?
– Я ведь говорил на собеседовании.
Он отложил ручку и чуть склонился вперед.
– А вы помните, что говорил на собеседовании я?
– О чем конкретно?
– О том, что это заведение особенное. Это не психиатрическая клиника, а специальный пансионат, где особенные клиенты получают особенное лекарство – покой. Помните? Вы призваны этот покой охранять! На собеседовании вы были более понятливы или казались таковым.
Я уже начал догадываться, к чему он клонит, и предпочел не возражать.
– Вот теперь о Еве, – продолжал Бреус. – Я настоятельно прошу вас прекратить все шуры-муры с медсестрами. Вы, разумеется, вольны делать, что захотите, но вне пансионата. Я говорю о ваших уединениях в кладовке. Помните: пациентам в первую очередь нужен покой, и мы здесь для того, чтоб это обеспечить.
– Хорошо, но не я инициатор…
– Я догадываюсь, что инициатор она. Но говорить об этом с девушкой… Или я не прав?
– Конечно, правы. Впредь я воздержусь.
Пансионат вовсе не был элитным заведением, как мне говорили во время трудоустройства. Зарплату изначально платили невысокую, а в прошлом месяце урезали еще на четверть. Бреус назвал это «временной мерой» и объяснил снижением числа пациентов.
После того как двух женщин забрали родственники, а парня по фамилии Шульга вернули в психиатрический стационар, обитателей пансионата осталось семеро. Две недели назад прямо здесь скончалась пожилая Маргарита, и под моим наблюдением осталась шестерка, где единственным мужчиной был Виктор.
На вид ему было около сорока. Чуть полноватый, невысокий, с вечно опущенной, как у сварщика, головой, он перемещался по пансионату мелкими шажками и никогда ни с кем не разговаривал. Иной раз издавал тихие возгласы или бормотал, но все попытки вызвать его на разговор заканчивались ничем. Не знаю, какая болезнь замкнула его сознание. Наверное, аутизм или что-то вроде того.
Бóльшую часть времени Виктор проводил в игровой комнате за шахматами. Играя сам с собою, он не разворачивал доску на сто восемьдесят градусов, как это обычно делают. Просто ходил за себя и за того парня, который отсутствовал с другой стороны стола.
Спустя три дня после разговора с Бреусом наши с Евой смены опять совпали. После обеда она заглянула в комнату охраны, где я сидел за мониторами.
– Это случилось снова. Они пропадают.
Она закрыла дверь и уселась на диванчик. Выглядела Ева утомленной, и я подумал, что фантазия с исчезающими и появляющимися предметами явно не доставляет ей удовольствия. Или это вовсе не фантазия?
– Ты хочешь меня завести или что? – спросил я. – К чему все это?
– К черту тебя с твоим заводом! – огрызнулась Ева. – Ты единственный, кому я могу об этом рассказать.
– Расскажи Бреусу.
– Чтоб я сама оказалась в какой-нибудь палате?
– А почему я единственный?
Она встала с дивана и подошла к столу.
– Ты мне не веришь?
– Трудно сказать.
– Слушай. – Она указала на мониторы. – Эти записи, они ведь сохраняются? Где?
– На общем сетевом диске. Но они постепенно обновляются. Свежая запись заменяет самую старую.
– Сколько дней мы можем посмотреть?
– Не знаю. Где-то неделю, может больше.
– Давай сегодняшнюю с игровой.
Пока я отыскивал папку с файлами видеозаписи, Ева пододвинула второе кресло и уселась рядом.
– Где вообще у нас камеры? – спросила она.
– В игровой, на ресепшене, в коридоре и столовой. В комнате лечебной физкультуры.
– А в палатах?
– Это запрещено.
Мы начали искать сегодняшний случай с исчезновением. По словам Евы, он произошел после завтрака, когда Виктор, по своему обыкновению, пялился на шахматные фигуры. Я отыскал этот момент, увеличил изображение, и мы с Евой прильнули к экрану.
Виктор, одетый в свободный коричневый пиджак, сидел, чуть склонив голову. Он совершал ходы редко, больше думал. Белые атаковали и находились в выгодном положении, хоть и разменяли офицера на пешку. Они вскрыли центр и прессинговали черного короля. Мне даже стало интересно, чем закончится партия. Вдруг это случилось. Стоящий на F6 белый конь исчез и появился снова. Я будто моргнул на мгновение, только в это мгновение пропали не все окружающие предметы, а лишь один. Странное ощущение, что и говорить.
– Ты видел? – Ева стиснула мне запястье. – Видел же?
– Кажется, да.
Я отмотал запись на двадцать секунд назад и включил замедленное воспроизведение. Белый конь пропал и снова возник. Мы пересмотрели это раз десять.
– Что ты думаешь? – осторожно спросила Ева.
Я не нашел, что ответить. Только пожал плечами.
– Вот и я ничего. – Ева откинулась на спинку кресла. – Но теперь я, по крайней мере, знаю, что не схожу с ума. А то уже передумала всякое.
– Кроме шахмат, ничего не исчезало? – поинтересовался я.
– Не знаю. Надо просмотреть записи со всех камер и за все дни.
– На это уйдет время.
– Мы их поделим и будем смотреть дома. Я принесу флешку, а ты скинь мне половину.
Я посмотрел на монитор, где красовался пойманный мною стоп-кадр: замерший с приподнятой рукой Виктор, пустое место на клетке F6. Я щелкнул мышкой, и изображение свернулось.
– Это против правил, Ева. Нельзя копировать и выносить записи с пациентами.
– Перестань, нет таких правил. А если есть – никто про это не узнает.
– Не хочу лишиться работы. Бреус меня к
