открываю телефон и пишу одно слово: «independent». Чтобы не забыть.
Не пью кофе, никогда не буду пить алкоголь. Так, чуть-чуть — возможно. И игры в телефоне. Я так — играю иногда. Но если очень зависаю — удаляю к чертям. Зависимости боюсь. Существует ли зависимость от независимости?…
Всё равно это иллюзия. Зависишь. От чувства голода и холода. От родителей. От того, что люди подумают. Но с этим последним я как раз работаю, довольно успешно. И вообще… разве можно не зависеть?
Можно. Иначе… иначе чувствуешь себя несчастным. А вот таким несчастным-страдающим я быть совсем не хочу. Я никакой не поэт. Нечего.
«Варя», — думаю я.
Вот что это, зачем?
Смешно, кстати. Я увидел в раздевалке, как она сменку переодевает. То есть увидел кроссовки и внезапно понял, что они её.
— Варь! Это что, твои такие огромные?
— Ну да.
— У тебя размер какой вообще?
— Ну, сорок третий. Ласты, да?
Да. Бесконечные. Мне даже в голову не могло прийти, что у неё такие огромные ноги! Больше, чем у меня. А когда увидел кроссовки отдельно — тогда осознал.
Она пошевелила ступнями. Странно — в носках (без дырок и без зайчиков) они не кажутся такими гигантскими, просто длинные ступни, узкие, как у египетских жрецов. Или я путаю, у них шеи были длинные? Нет, при чём тут шеи вообще? Жрецы, и они шагают… ступают… В общем, ступни красивые у Вари. Такие… Как можно их прятать в такие огромные кроссовки?
— Кошмар, скажи? — говорит она. — У мамы нормальный тридцать восьмой, что это вот за ласты, откуда!
То есть она страдает, получается? Ведь считается, что у девушки должна быть маленькая ножка. Я даже не знаю, как ей сказать, чтобы она поверила, как это круто. Она думает, это стёб и я её подкалываю.
А мне и правда страшно нравится, что у неё такие бесконечно длинные ступни — у меня даже что-то такое в животе делается от этого. А ведь я этого не хотел. Я хотел, чтобы просто друзья! Правда!
Надо же, вот мне подарок от жизни — человек, с которым можно поговорить нормально. Нор-маль-но! Как бы это не испортить всякой ерундой.
* * *
Сбежал от Джеффа и Стоуна. Они меня ждали, кажется… Я проскочил за их спинами, они оба в телефоне сидели и не видели меня. А так я догнал Варю М. И мы опять пошли ходить.
— Иван, — сказала она, — знаешь…
И молчит. Умереть можно!
— Что-то серьёзное?
— Даже не знаю, как… очень хочу тебе рассказать. У меня тут случилось…
— Ну, чего ещё, сколько можно тянуть!
— Виолончель!
Смотрю на неё. Сияет. Нет, не троллит меня, всё честно. Виолончель с ней случилась. Ну-ну.
— Значит, с тобой случилась виолончель? Упала на тебя, что ли?
— Практически да, упала. К нам дядя приехал, двоюродный. Он в Дании вообще живёт. Так вот, он на виолончели играет. И я так хотела… просто попробовать. Ну! Попробовать. Смычком провести. Но боялась спросить, потому что как спросишь? А он и говорит сам — хочешь?
— И?
— Ваня! Я думала, это невозможно, это сто лет учиться, чтобы хоть какой-то звук… боялась. А тут… там такая, знаешь, струна до.
— Это басовая самая? Такая — уууу, — я пытаюсь изобразить голосом.
— Ты знаешь! Да, только у неё звук ещё ниже.
— Это самое низкое, на что я способен, — говорю я. Варя смеётся, и до меня только сейчас доходит, что это я пошутил.
На самом деле понятия не имею, какая там струна до, я эту виолончель близко и не видел никогда. Но сейчас мне вдруг стало интересно — а правда, если провести смычком… Да нет, ничего же не получится!
— Слушай, нельзя же просто так взять и провести смычком по струне, звука не будет. Это же… сто лет тренировок, правда. Репетиций.
— Да! Я тоже так думала, но дядя Женя мне так объяснял, что, куда… сначала не давал пробовать. Просто — сначала взять смычок правильно, поставить, почувствовать струну. Но играть было нельзя! Я прямо… думала сбежать, он меня целый час мучил, пока разрешил смычком провести.
— Час!
— Да… но — сразу же получилось, почти сразу… не блеск, конечно… Но вот — я три дня с ней… И звук уже, он пробивается… стучится. Ты… это смешно, да? Чего ты ржёшь!
Варя вдруг остановилась, потухла как-то. Я даже испугался.
— Ты что! Варя, ты что… при чём тут… Я не ржу. Совсем!.. Я же не над тобой смеюсь, я представил просто. Я не смеюсь… Я улыбаюсь же. У меня просто лицо такое, глупое. Смешное лицо, да? Но я тебя представляю… И не представляю. И… вот: с тобой случилась виолончель, как со мной — брандмауэр. Да?
Мы идём и молчим. Кажется, я ерунду опять какую-то… или нет?
— Да! Точно, Ваня, это похоже… Как твой брандмауэр. И вечером же поздно нельзя заниматься, все спят… И я с ней так тихонько, пиццикато — знаешь, да? Это не смычком, а просто струны щипать. Даже не щипать — ночь ведь! — касаться… И я иногда лёжа.
— Лёжа! Как это?
— Ну, как-как… как на гитаре, лёжа… просто на живот кладёшь и играешь.
Попытался представить. Это она, значит, целыми днями теперь с виолончелью в голове. Вот и просветлённая ходит. На людей натыкается.
Вот же Варя. Занимается, значит. Я бы так не смог, я же бросил музыкалку в третьем классе. Это тебе не брандмауэр, это прикладываться надо. Не, я не готов на такое. Во даёт! Я уж думал…
Я ещё долго потом ходил, уже один. Смотрел — какие карнизы на домах, такая вот бывает… интересная линия карнизов, как музыка. То есть я представил — будто это такой способ записи мелодии, и вот… ну. Виолончель.
