пудрой осыпалась пыльца и дурманно, сладко и пряно вальсировала над струящимся зеркалом.
На речном ложе Сувалды было холодно и солнечно. Сквозь прозрачную, прыгающую поверхность воды наискось били вспышки солнечного света. Эта пляска теней и лучей завораживала – на всю глубину, до дна вонзались яркие сполохи – оранжевые, медные, зеленоватые, бронзовые.
Над дном против течения шли фаланги рыбьих косяков. Неторопливо взрывая ил кольчугой крупной чешуи, шествовали переполненные икрой тяжёлые ладожские лещи.
Рядом с ними шустрили стайки крупной плотвы, подхватывая илистую мелочь. За подводными скалами в сверкающей синеве парили стройные хариусы, лишь слегка расправляя шикарные паруса павлиньих спинных плавников. Время от времени какая-то насекомая живность неосторожно сваливалась в воду, и тут же две-три узких тени вспыхивали сапфировыми и рубиновыми искрами и пронзали толщу воды в уверенной атаке. Далеко был виден прыжок и беспечный плеск хариуса, и не у одного рыбака замерло бы сердце при виде удара удивительно красивого и сильного охотника…
Но вот размеренный ход рыбы по главному руслу изменился, местные рыбьи обыватели расступились в стороны – вперёд понёсся нескончаемый строй ладожских лососей. Словно рыцари, шедшие в последний поход, они засверкали серебром, за-пламенели оранжевыми флагами плавников, их упругие удары потеснили воду и подняли рябь по поверхности воды. Волна за волной шли красивые рыбы, и, казалось, ничто не могло потревожить их стремительный, восторженный бросок через пороги.
Вдруг большая круглая тень скользнула на освещённое дно, смяла верхние ряды, и непонятность и неправильность этой пляшущей тени встревожила упругий сверкающий рыбий строй – лососи шарахнулись в стороны, начали сталкиваться в тесноте, вырываться, вспарывать дно, бросаться назад. Наконец давление в рыбьей стае достигло предела, и лососи стали выпрыгивать из воды, стараясь выбраться из сутолоки. Свечками взмывали в воздух крупные рыбины, и речные струи разом вскипели…
2
Алёшка Филиппов не мог оценить буйное великолепие рыбьих плясок. Сложно вообще было что-то оценивать: за шиворот плескала вода, под ногами бился ополоумевший лосось. Алёшка зажмурил глаза и вцепился побелевшими пальцами в края здоровенного корыта для белья, куда четырёхлетнего мальчика посадили старшие братья. Здоровенная рыбина захватила жабрами воду на дне корыта и больно заколотила хвостом по ногам.
Сами же «адмиралы» стояли на краю нагретой солнечными лучами скалы, вокруг которой Сувалда делала лихой поворот, и напряжённо наблюдали героическое плавание младшенького брательника, за которого они отвечали головами и тощими задницами, – Витька Трошин, самый старший, печально известный всей округе как Яктык, и рядом Колька Филиппов – третий по возрасту. Вдалеке, в двухстах метрах выше по течению, на такой же скале приплясывал от напряжения средний брат – Жорка Трошин, запустивший Алёшку в плаванье. Он то посматривал на корыто, которое крутилось на самой стремнине, то тревожно вглядывался в Яктыка, замершего вдали. Жорка трусил и справедливо подозревал, что обычной родительской поркой не обойдётся.
– Як… Яктык, – неуверенно пробормотал Колька. – Что делать?
– Цыц, Жидёныш, не мешай! – Яктык отвесил младшему звонкий, но неболезненный подзатыльник. Он внимательно следил за струями воды, губы побелели, а глаза сощурились зелёным светом, как у рыжего кота.
Яктык не любил ошибаться. Он вообще не любил попадаться, вляпываться и оказываться в положении виноватого. Вся его горделивая сущность восставала против какого-либо сомнения в успехе его проказ и затей. Но оборвать за ночь соседские яблони по всей Речной улице и внаглую торгануть ими с утра на базаре или кинуть банок шпыни с Заводской – это было одно, а вот видеть, как Лёшку сносит предательски вильнувшее течение – то было совсем другое. Яктык, хотя виду не подавал, всей душой любил двоюродного братика, поэтому бесился, нервничал и весь напружинился.
– Якты-ы-ык! Якты-ы-ык!! – ветер донёс вопли Жорки. – Яктык, что стоишь?
– Яктык, ну… Витя, Витя, ну пожалуйста… – Колька уже откровенно заныл, дёргая старшего за рукав рубашки.
– А ну цыц! Тихо! – Яктык зыркнул по сторонам и быстро сорвал с себя рубашку, потянул за край зацепившегося ремня. – А-а-а, з-з-зараза! Твою мать!
Он рванул застрявший ремень. Оторванная пуговица весело зацокала по малиново-серому граниту скалы и упала в нагретую камнем воду. Витькины штаны ещё летели прочь, а его худющее тело – все рёбра пересчитать можно – уже упало в обжигавшую холодом воду. Он плыл хитрыми, экономными сажёнками на самую середину. Сувалда играла с ним – плескала в лицо холодными брызгами, заплетала ноги неожиданными водоворотами, берегла и упруго подбрасывала над затаившимися зубьями подводных камней, будораживших течение.
Бац! Яктык хоть увернулся от здоровенного камня, мимо которого его проносило, но больно врезался плечом. Хорошо, что камень был ленивый и сытый – гладкий, облизанный ледником валун. Обломок гранита точно распорол бы Яктыка. Следующий валун вздыбил течение упругим пузырём, но мальчик сделал два гребка, почти остановился, упёрся по-жабьи расставленными ногами в бока подводного врага, ноги соскользнули, и он сел на валун верхом – не чувствуя боли, холода, леденея только от страха упустить Лёшку. Витька несколько секунд смотрел на шатко приближавшееся корыто, примерился, снова оттолкнулся от покрытого плёнкой водорослей округлого толстяка и скользнул навстречу Алёшке. Витя почти задохнулся, пальцами нащупал шершавый бок старинного оцинкованного корыта, какую-то долю секунды, неожиданно для самого себя, рассматривал прихотливые сизые лепесточки и звёздочки узора на металле, слегка напомнившего морозные узоры на заиндевевшем окне, подумал почему-то о маме, о Ленинграде… Мысли неслись такой ослепительной вспышкой, что захотелось спать, но что же он?! Закоченевшие пальцы сами схватились за край корыта.
– Привет, старик!
И Алёшка, терпевший изо всех сил, расплакался. Он открыл глаза и посмотрел на старшего брата, которого так любил, как уважал, а уважал, как боялся. Потому что «Витюфа» был для него всем, о чём может мечтать четырёхлетний мальчик, растущий на окраине маленького городка в окружении скал, сосен, бесконечного неба и большой воды.
– Хватит реветь, Лёха! – стуча зубами, цыкнул Яктык.
«Лёха» замер – его впервые назвали по-взрослому. Напряжение чуть спало. Он уже был не один. И… Лёха описался, почувствовал, как попа чуть-чуть согрелась горячей струйкой.
Течение несло их и кружило. Капли блестели на побелевших от напряжения губах Витьки. Алёшка привстал и попытался грести рукой, но корыто сразу наклонилось. Вода, в которой он сидел, тяжело хлюпнулась на одну сторону. Витя еле удержал переворачивавшуюся посудину, но сам опять ушёл под воду, только руки за край цеплялись.
– Сиди! – он вынырнул снова, бешено кашляя, вращая глазами и сдерживая ругань, от этого ещё больше пугая Алёшку. – Тихо ты! Сядь! Замри!
Алёшка опять плюхнулся попой в холодную воду, которая набралась выше копчика. Холодный лосось неприятно скользил по ногам,
