которая постарше, и маленький хлопчик, такий круглий… Ну, Стасик, чи що. И маленький ще був один – Борик, Розы Соломоновны внучок.
Они бежали по улице со всей возможной скоростью, которую могли развить тяжелые ноги Антонины. Тася поминутно останавливалась, смотрела то на мать, то на мужа.
– Вася! А ну, на веломашину! Дойидь до хати! Може, вона там!
– А вы?
– Та мы добежим, как сможем. Видишь, маме плохо.
– Доню… Та бежите ж вы оба! Я, як небудь, потихоньку, сейчас вот посиджу тут у Пилипчуков на лавочке та й добiжу. Ось тут зараз сяду, – Антонина тяжело села на лавочку, вкопанную возле ворот соседей. – Бежи ж, доню, догоняй Васю. Бежи. Менi вже легче, зараз, зараз буде добре…
Тася торопилась, бежала уже почти в темноте, больно сбивая пятки по уличной брусчатке. За поворотом над ней распахнулось синее с бирюзой небо. Над горизонтом бирюза переходила в перламутр, только чёрточка остывшего золотого облачка сверкала у самой земли. Большая звезда купалась в зелёной волне небосклона. Кое-где гавкали собаки, незлобно, с достоинством. Под ногами, распушив хвост, неслышно мелькнул суетливый кот.
– Тьфу ты! Клята тварино! – Тася чуть не споткнулась о кота, подпрыгнула, но побежала ещё резвее, на ходу крестясь и сплёвывая через плечо.
Вот и ворота родной хаты. Тася ударила телом в калитку, та обиженно всхлипнула пружиной и, сорвав обиду, брякнула щеколдой о забор.
Тася добежала через дворик и увидела мирно стоявший у выбеленного палисадничка велосипед.
– Ва-а-ася-а-а!
– Ну что ты кричишь? – из темноты раздался спокойный голос, в котором слышалась улыбка. – Сильна ты кричать, жена. Здесь Зося. Здесь она. Тихо.
– Цела?! Где вы, черти кляти?!
– Здесь мы. Не шуми.
– Та где?!
Чиркнула спичка и Тася рассмотрела смеющиеся глаза мужа и чёрную фигурку, спрятавшую лицо у него на груди.
– Зося? Зося!! – Тася подошла ближе, наклонилась. Дочка резко отвернулась, отчего белое петушиное перо выбило сигарету изо рта Васи. – Зоська! Ты что это? Да ты ж чорна!
– Индейцы должны быть чёрными, – подчеркнуто-спокойно произнёс Вася, важно растягивая слова «на гуронский манер». – Если индеец белый, то это не индеец. И у индейца должно быть смелое сердце, быстрые ноги и зоркий глаз!
Зося подняла голову, всхлипнула и опять уткнула нос в отцову шею.
– Зося… Зося, что такое?
– Ницево!
– Зосечка?
– Ницево, я казала!
– Ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Тася, не надо, всё хорошо. – попытался вмешаться Вася, но не очень удачно.
– Что значит «всё хорошо»?! Зося, ты на себя посмотри!
– Сматела! Сматела я! Не буду!
Тася незаметно для себя начала говорить профессионально-учительским тоном.
– Зося, девочка не должна мазаться грязью. Ты папу испачкаешь, тебя всю отмывать надо. Где ты была?
– Ницево я не была! Я… я… – девочка чуть не заплакала. – Я пахой идеиц! Я…
Наконец девочка повернулась к маме, резко, с клоком грязи, выдрала из волос белое перо, швырнула его на землю, вскочила, прыгнула на перо и стала яростно его топтать, часто-часто ударяя ножками.
– Я – пахой идеийц! Я папиваво генелисуса Сталина загубива!
– Какого генералиссимуса? Зося?! Ты взяла папину медаль?!
– Ну, взяла. Что же, индейцу нельзя брать медали? – тихо сказал Вася, опять взяв дочку на руки и качая её на коленях. – Ин-дей-цу для храб-рос-ти мож-но брать ме-да-ли.
– Папоцька… Васька, я не хатева!
– Знаю, знаю, Зосечка, – Вася тихо засмеялся. У него был самый счастливый день в жизни. Он был силён и красив. – Тасечка, там вода уже стоит, возле печи. И на печи ведро. Скоро закипит, я поставил. Баллия уже готова. Будем индейца нашего купать.
– Васька, а ты иссё оново генелисуса полуцис? Ты зе будес бить фаситов?
– Нет, доченька, новую медаль мне не дадут. Да это и не важно… – Вася наклонился и поцеловал горячую дочкину шейку. – Ты – моя самая большая медаль!
– А мама? – девочка расцепила руки, заглянула папке в глаза. – А мама?
– А мама – мой самый-самый орден.
– А бабуська с дедуськой?
– Они мои генералы. Давай собирайся. Сейчас бабушка с дедушкой вернутся. Они тебя везде искали, устали бегать.
Но Зосечке не было выгодно такое развитие разговора. Она упрямо гнула своё:
– Генелавы? Такие басие-басие генелавы?
– Да.
– И у нас свая алмия? Такая басяя-басяя алмия?
– Да, Зосечка. Большая-большая армия.
– А Куца мы вазьмём?
– Так, Зося! Заболтала уже папу. Отведи папу домой, ему тоже купаться сделаем.
– И папоцька Васька будит купаця?
– И папа будет, и ты будешь, все будут.
– Мамацька!
– Да, Зосечка?
– Мамацька, а ты папку любис?
Вася замер и затих, сердце его задрожало, не в силах толкнуть кровь. Тишина заклеила уши. Горячая волна накалила виски. Маятник жизни повис неподвижно.
– Очень… Очень люблю.
…Над крышей хаты чуть заметный дымок ввинчивался в безветренный вечер. Звёзды обрывались с неба и чиркали по фиолетовому огарку зари. Впору было загадывать желание…
Но не хотелось.
Глава 2
Зареченские адмиралы
1
Поверхность карельской реки была исчерчена водоворотами и бурунами – был конец половодья, первая половина мая 1949 года. Воды было много, очень много – Сувалда пускала чистые потоки в протоки между островами, промывала огромные плёсы, прочищала илистые ямы и мели Коровьего брода. Наконец, сделав многотрудную работу, река собиралась у Лысой горы и недоумённо приостанавливала неспешный ход перед двумя каменными мостами, возведёнными ещё финскими строителями. Замирала, рассматривала огромные быки, сооружённые из тёсаных гранитных блоков, и бросалась в атаку.
В этих теснинах Сувалда преображалась. Река, привыкшая кокетливо смотреться в зеркала разливов, звенеть тихие песни в мелких рукавах между бесчисленных островов, лениво пересчитывать жемчуга подводных скал, – эта красавица небрежно сбрасывала зимние белые меха и, нагая и гневная, ревела и бурлила, без устали швыряла в опоры мостов дротики поднятых со дна топляков и наливалась яростным весельем. Везде в Зареченске был слышен голос весенней воды – гул порогов на реке, журчанье мелких ручейков, сбегавших по городским улицам, тихий шёпот оседавшего последнего снега и клавесин ночной капели. Если лечь на мост и прижать ухо к дрожащему настилу, то в клокотании бурунов и водоворотов можно было расслышать глухой рёв и стон весенней радости.
За мостами, вырвавшись из узостей, Сувалда вновь расправляла плечи, и упругий, сильный поток устремлялся дальше, мимо старинной, ещё шведами перестроенной и петровскими войсками взятой крепости, и дальше, туда, где через несколько километров бега по скалам река падала в объятия огромного озера. Остывшие за ночь крепостные валы, сложенные из больших валунов, отбрасывали в воду резкие синие тени; с вершин деревьев, звеневших от движения весеннего сока, золотой
