безопасность, любовь, чувство дома. Но на самом деле сердце – это всего лишь физический орган. Мышца, которая сокращается под влиянием электрических импульсов и поддерживает в теле жизнь, качая насыщенную кислородом кровь, – пока однажды не перестанет. Теперь я не выношу конфет в форме сердечек и открыток с нарисованными сердцами. Больше никаких игр с этим образом.
Услышав, что у ребенка врожденный порок сердца, большинство думает, что в нем дырочка. Многие строят догадки, едва я начну объяснять – а лекции я читаю всем подряд. Женщины главным образом спрашивают, как я заметила, что он болен; в их глазах мельтешит страх беды. Мужчины слушают с серьезным видом, но вопросов не задают, и я быстро меняю тему. Я всё меньше и меньше сглаживаю детали. Излагаю всё до мельчайших подробностей, жестоко. Я восхищаюсь теми, кто умеет рассказывать без прикрас. Но и без лишних ужасов. Как хирург, который за несколько дней до операции широким шагом подошел ко мне в коридоре и сказал: операция сложная. Мы разрежем аорту малыша, удалим деформированный участок (и куда денете?) и сошьем здоровые концы (иголкой с ниткой?). Дуга аорты, то есть верхняя часть главной восходящей артерии тела, у новорожденного – шириной пять миллиметров. Во время операции концы фиксируют пластмассовыми зажимами. Будем надеяться, что они не соскользнут! Однако шутки в сторону. Мы войдем в грудную клетку сбоку, так что большого шрама впереди не будет (да какая разница, лишь бы он жил!). Его подключат к респиратору, но сердце будет биться всё время. (Его собственное сердце.) Прогноз хороший. А что если там есть еще какие-то проблемы, сказала я, которых вы не заметили? Милая моя, УЗИ делали пять раз. А если будет передозировка наркоза, и он не проснется? У нас очень опытный персонал. А если вырубится электричество? Разумеется, у нас есть запасной генератор. Но всякое бывает! Операция должна занять около двух часов. Когда закончим, мы вам позвоним.
Я восхищаюсь: ими. Я хочу быть как: они. Но рассказывать об этом у меня нет сил.
Я не пропускала ни одного занятия йогой для беременных. Смазывала промежность маслом календулы, чтобы ткани стали эластичнее. Минимум раз в день делала глубокие приседания, раскрывая тазобедренные суставы. На йоге я была лучше всех. Усердней и выносливей всех. Беременность протекала хорошо. Перед первым УЗИ я нервничала и, узнав, что всё в порядке, испытала большое облегчение. Пульс младенца был немного чаще, чем некогда у старших братьев. Я объясняла это тем, что младенец – девочка. Воды стали отходить на сороковой неделе. Я тогда была в городе. Прозрачные, не коричневые и не желтые. Они всё текли и текли, как будто внутри работал насос. Я положила в трусы толстую прокладку и поехала домой на автобусе, зажатая пассажирами и их сумками. Никто ни о чем не догадывался: день как день, люди направлялись домой, а я посмеивалась про себя, ведь я-то кое-что знала, а вечером, когда пришла моя пунктуальная как часы мама, мы с Клаусом медленно пошли в больницу. Роды протекали как положено: я старалась продышать схватки, наклонившись вперед, мычала и гудела. Я выбросила из головы слова знакомого врача о том, что роды всегда сопряжены с риском для жизни, и думала обо всем, чему научилась на йоге. Что роды лежа придумали в восемнадцатом веке, чтобы разрешающиеся от бремени особы королевской крови не напоминали животных, что каждая схватка длится не более девяноста секунд, хоть под конец они и учащаются. Я двигалась навстречу боли, а не замирала, как в прошлые разы, будто прячась от схватки. Я ходила по комнате, стояла опершись на изголовье кровати, на спинку стула, шумно выдыхала. Клаус массировал мне поясницу индийским деревянным валиком. Я не просила обезболивания, только немного веселящего газа, а спустя пять часов вытужила через родовой стульчик блестящего и плотного ребенка с идеально симметричным лицом и мочками ушей, похожими на листья очитка.
За ночь похолодало. Родильная палата была стального цвета, в душевой меня безудержно трясло от пережитого напряжения и недосыпа, а промежность болела так, что я сгибалась пополам. После прежних родов я чувствовала себя иначе. Этот ребенок оказался крупнее. Мои внутренности расширялись и изгибались, стремясь занять прежнее положение. Так сказала акушерка, когда я описала свои ощущения. Но я не беспокоилась – по крайней мере, за себя. Однако была во всем этом какая-то беспощадность – в родах среди ночи, среди зимы, и в этом кругленьком ребенке, который как будто всхлипывал, лежа на столике. Рядом с ним – чаша с пленками и плацентой. Так я это запомнила. И мы, словно осевшие от усталости, в резком свете неоновых ламп. В зеркале душевой – лицо обессилевшей старухи.
Но наутро сияло антициклонное солнце. Большие окна отделения были полны ярко-голубым небом с бирюзовым отливом. Слякоть сменилась морозными кристаллами, сухим паром дыхания. Промокшие кроссовки – красивыми, толстыми валенками. Пока я ходила по коридорам, сидела и лежала, подавали кисель и тушеное мясо. Я принимала навещавших и кормила ноющей грудью, но смазывать кровоточащие соски особой медовой мазью мне было не впервой. Я смотрела в потолок, холодный и белый, чуть потрескавшийся. Разглядывала новенького младенца в прозрачной люльке на колесиках. Он спал, он кричал, у него краснело лицо. У младенца были синюшные холодные пальцы на руках и ногах. Я меняла подгузники. Первородный кал. Тоненькие ножки, пузо сковородой. Мальчишечье тело. Он не был по умолчанию самым сладким ребенком в родильном отделении, как некогда его братья. Крупный, с большой головой, чуть отекшим лицом в красных пятнах. Припухшие веки, совсем немного светло-каштанового пушка на голове. Он спал, он ел. Остаток пуповины отсох уже на следующий день: такой зрелый был младенец, совсем готовый к выходу в мир – так я тогда думала. Тот отсохший кусочек я приберегла на память, решив, что сама пойму, когда придет пора его выбросить. Стужа проникала внутрь толстых стен, подкарауливала. Младенец казался прохладным, как будто температура тела подстроилась под зимнюю погоду, как у эктотермных животных. Я прижимала его к себе под рубашкой, стараясь согреть. Он лежал неподвижно, будто в забытьи. Иногда приоткрывал один глаз: сумрачный взгляд, неглубокая темнота. Я стояла у окна, на самом верхнем этаже, и смотрела на город, и была счастлива, а это слово я произношу нечасто, и снова – или всё еще – была простужена, и кашляла я так, что в теле дребезжали раздраженные перепонки. Потом пришли родные. Есть фотография: вся семья в сборе, в роддоме. Кто сделал этот снимок? Родился младший брат. Оказалось, был день моего рождения, а
