Чехова, Шекспира, всё время одно и тоже. Так же и в литературе — пишется пять или семь давно написанных романов, и только тогда, когда ты пишешь тот роман, который писали до тебя, становится понятно, кто ты есть на самом деле…
Разные задачи — это как балет и плавание. В плавании главное быстрее достичь до цели, а в балете — главное движение. Возвращаясь к театру, надо сказать, что невозможно смотреть "Гамлета" для того, чтобы узнать, чем там дело кончилось, кто кого убил. Так и с прозой.
Имеет смысл только в расчёте на того читателя, который будет следить за каждым твоим словом, но такого читателя, кажется, нет. Его нет, поскольку тот читатель, который должен таким быть — критик — руководствуется на деле совсем иными мотивами. Если критик хороший, то у него есть какая-то своя концепция, а если есть концепция, значит, всё что он видит, он пытается рассовать по полочкам своей концепции…
— А если голова на кровать не умещается, то надо её рубить…
— И вот, всё это происходит, если он хороший критик, а если он плохой, то и говорить не о чем.
— У меня есть два прогноза по поводу литературы — один более оптимистический, другой менее. Оптимистический такой: литераторы будут сидеть по своим кельям, или, подобно странствующим монахам, пускаться в путешествие с растрепанными листами в суме, чтобы поменяться рукописями.
— Ну, такое уже было — лет десять назад. Мы так же собирались с друзьями, читали друг другу… А сейчас выясняется, что это был золотой век, потом было искушение литературной жизнью, и теперь надо возвращаться к тому, к чему ты привык.
— К чему?
— К естественному состоянию, когда то, что ты пишешь, нужно только тебе, или, в лучшем случае такому же сумасшедшему, который читает тебя только для того, чтобы ты его за это прочёл.
— И как с монахами, которые хвастаются виньетками в тексте.
— Я сравниваю это с коллекцией градусников. Восхититься коллекцией градусников может только тот, у кого такая же коллекция, но не хватает нескольких образцов.
— А как у тебя с профессиональным общением, ведь твой роман, хотя не всеми был прочитан, но был очень известен.
— Я тебе скажу больше — мне показывали газету "Деловой мир", где был напечатан опрос критиков, которые называли три лучших романа года. У критиков было очень мало соприкосновений, но самым частым по упоминанию был именно мой — "Всех ожидает одна ночь".
Самое смешное, что, по сути, это не имеет никакого значения абсолютно.
Что касается литературной тусовки — это действительно забавный вопрос. Когда я писал роман, то от всего отошел, ни с кем не общался. То, что рано или поздно кому-то это понадобится, я в этом не сомневался, поскольку свято верил в то, что литература это что-то важное, нужное, как был неоригинален в России человек в шестидесятые-семидесятые-восьмидесятые годы человек так думавший о литературе. Всё свидетельствовало о том, что литература — это самое важное в жизни. Такое важное, что с писателями разговаривают диктаторы, что писателей нужно убивать в первую очередь, если нужно сохранить режим… Поэтому когда пошли публикации — рассказ, роман, я совершенно спокойно к этому отнёсся.
Пошли статьи обо мне, звонки, стали куда-то приглашать, мне было конечно интересно, с кем-то хотел познакомится. Но поскольку ты не в тусовке, ты смотришь на всё откуда-то со стороны, тебе это всё странно. И вдруг открываешь, что то, что происходит, с тем, чем ты привык заниматься, с прозой не связано никак, это совершенно другая жизнь, другая игра.
Люди тоже играют, и у них в этой игре другая политика, другие взаимоотношения, другие желания…
И вот на этих вечерах мне не то что неприятно, но, во-первых, скучно безумно, а потом люди всерьез начинают обсуждать тексты, которые тебе кажутся к литературе близко отношения не имеющие. А там ведь своя система рангов, свои звания. Нигде нет такой системы рангов, кроме как в армии.
Но чтобы пояснить отношения внутри тусовки, надо сказать, что общаться с этими людьми можно только выходя на их табель о рангах.
Поэтому я стал сокращать это своё общение, и потом, когда даже приглашали, я старался отнекиваться, и скоро оказался в таком же точно положении, как и раньше — в полной изоляции.
— А тебе не жалко упущенного шанса? Если бы ты продолжал участвовать, "проявлял бы активность", тебе бы удалось сохраниться в этой номенклатуре.
— Теоретически это возможно, но ведь надо было ходить, звонить, разговаривать, и после этого я уже не был бы тем, какой я есть. Участие в тусовке — это же серьёзное дело, для которого нужны совершенно определённые качества, которых у меня нет. Я не обладаю этими качествами, и, честно говоря, не хочу обладать.
Самое полезное для текста — это одиночество. Чем меньше общаешься, тем лучше выходит. Одно дело — мы сейчас сидим и говорим, и разговор может зайти серьезный. Другое дело, когда собираются люди, и серьёзного разговора всё равно не будет. Либо кто-то будет вещать, а ты должен с ним соглашаться, либо это шоу с заранее розданными ролями. И всё, что есть дурного в этой русской крови, тут и проявляется.
А потом я узнал, что называться это может как угодно, но когда собираются русские люди, толку от этого всё равно не будет никакого. Тем более, когда они больны литературой.
— У тебя есть потребность что-то писать сейчас? В связи с переменой мест, там проблемы с работой, а когда ты работаешь по-настоящему тяжело писать. Да и отвыкнуть можно.
— Мой опыт говорит о том, что если я пишу один рассказ за год, то это меня совершенно не пугает. Просто у кого-то есть много того, что он хочет сказать, у кого-то очень много внутри энергии, кто-то более активен. В этом смысле я себя совершенно не тереблю. Мне не с кем соревноваться. Мне очень повезло, что я избавился от комплекса желания публиковаться довольно рано, и теперь я спокойно отношусь к проблеме "напечатают-ненапечатают".
Это, во-первых, а во вторых, когда я писал роман, то работал в школе, а когда ты из школы приходишь, ты брякаешься куда-то или просто ложишься спать, спишь два-три часа, и потом приходишь в себя ещё два часа, остаётся только ночь. Что касается смены климата… Рано или поздно всё успокоится.
— А ты можешь объяснить, почему сейчас так много литературы делается на историческом материале?
— Я могу привести две причины, одна из которых уже отпала
