— это цензурные соображения, а вторая, которая, как мне кажется, актуальна будет всегда — это специфика литературного пространства текста. Ты должен придумать какую-то вселенную, и вот вспоминаешь о другой, уже готовой, и помещаешь героев туда. В принципе то же самое и я хочу сделать сейчас, но кому-то нужно придумать гипотетическую Россию, чтобы с её помощью лучше посмотреть на Россию сегодняшнюю.
А мне история нужна не для того, чтобы войти в Россию, а для того чтобы избавится от неё. Я хочу написать роман в котором от начала до конца, от жизни до смерти, герои будут переживать человеческие проблемы, а не те, которые ставит перед ними эта чудовищная страна.
Вот я написал роман (я имею в виду "Всех ожидает одна ночь"), где герой всю жизнь свою борется с Россией, с теми переплётами, в которые он попадает, потому что живёт здесь. И вот хочется написать о людях, которые мучаются по другим причинам, нежели тем, что кроются в этой стране. Для этого мне нужно поместить их не в России, ничего кроме России я не знаю, а герои русские, говорят на русском языке, поэтому я придумываю ту страну, в которой всё, что есть нечеловеческого, исчезло.
— Мы отвлеклись от интересного разговора о литературных образцах.
— Я для себя выстроил такой ряд: Чехов, Бунин, Набоков, Саша Соколов. Это только двадцатый век, потому что если уходить дальше, в девятнадцатый век, так как бы все милы и все приятны, и главное, все учителя. Однажды мне пришлось писать такое эссе "О немцах в русской литературе", то есть не "пришлось", я был счастлив совершенно, когда я пару месяцев читал всё, что было у меня на полках, у друзей в домах. Обычно ведь читаешь первый ряд, а тут я прочитал и первый, и второй ряд. Конечно, до третьего дело у меня не дошло, но кое-что, может быть, я прочитал и из третьего ряда. И я понял, что Чернышевского я люблю точно так же, как и Толстого, я их не разделяю. Помню, как в школе я ненавидел все это, а теперь прочитал от начала до конца со слезами умиления. То есть, русскую литературу можно сравнивать с любимой женщиной, в которой "любишь все части тела".
— Интересно, что никто из нас не упомянул Платонова.
— У него нереальный мир, мир, где все герои — поручики Киже. Не один, а все, и к тому же он очень страшный писатель не теми даже, в общем понимании страшными вещами, такими как "Котлован", а простым описанием механических людей, завораживающей красотой их жизни.
Меня он совершено потряс, когда я ещё в школе прочитал "Чевенгур". Он, конечно, абсолютный гений, которые в литературе являются тупиками. Они в своём пути дошли до конца. И нужно только в конце этого пути поставить памятник, а литература должна просто обогнуть это место и двигаться дальше совершенно в другом направлении. Это такие писатели как Платонов, Борхес, ещё кто-нибудь… Эти люди создали свой язык, и никакого диалекта здесь не получится.
— А не слишком ли много тупиков? Можно ли тогда вообще куда-нибудь двигаться? Всё-таки есть движение…
— Да, но не через них. Набоков, например, стоит не в конце, а прямо на дороге. У Набокова ещё можно что-то взять, а у Платонова нельзя взять ничего. У Набокова можно взять то, что ты называешь любовью к детали, спокойно этим пользоваться, чтобы это стало частью тебя.
— Я бы взял у Платонова — странное отношение к комфорту, или, скорее, к дискомфорту. То, про что мы говорили с самого начала — то, когда, страна, окружение, с самого начала бесчеловечны, а люди живут в этих обстоятельствах, не страдая.
Вот, например, фраза "и он искоренил потребность жизни в своём теле" — между тем есть песня Галича, где герой болеет чем-то давно искорененным в советской стране. Партия ему говорит: "Вставай, не порти нам статистику!" — и перестает течь жизнь из пальцев, перестает из желез. Метафора продолжается.
Ещё у Платонова есть особое отношение к справедливости. Все события у него несправедливы.
— У Платонова весь стиль выражает радостное ощущение счастья, с которым человек может жить в аду. Ему удалось так составить слова, что из каждой запятой это прёт, и в этом смысле его способ писать — тупик.
— Ну, это можно делать на совершенно другом материале — цыгане, греки в 1949 году, да кто угодно…
— Платонов перевернул язык, такое бывает очень редко. Есть и иной путь — которым пошёл Джойс в "Finnegan's wake", когда слово начинается по-английски, а заканчивается по-французски. Видимо, за этим будущее.
Сообщите, пожалуйста, об обнаруженных ошибках и опечатках.
Извините, если кого обидел.
06 января 2009
История про Михаила Шишкина — 2
Собственно, это разговор с Мишей в октябре 2000 года, когда он приехал в Россию на презентацию книги Ирмы Ракузе. К тому же в цюрихском Pano Verlag вышла его книга "Русская Швейцария. Литературно-исторический путеводитель".
— Несколько слов о книге Ирмы Ракузе, которую ты представлял на вечере в посольстве Швейцарии.
— Есть нации открытые, и есть нации закрытые. К закрытым нациям относятся вполне приличные люди вроде французов. Более закрытой нации, чем русские не существует. Их связь с миров — амбразура или смотровое окошечко. И в это окошечко попадает то, что так или иначе связано с Россией. И поэтому я совершенно не удивился, когда посмотрел подборку этой книги, то есть то, что отобрали для неё составители. Там везде есть русская тема — чеховские интонации, случайно появляется какой-то русский художник, человек, сидевший в русском лагере и вышедший на поселение… Ракузе чрезвычайно интересный писатель, не связанные никоим образом с Россией, то есть, это человек и писатель. Которому интересно всё. Она пишет и про Францию, и про Америку и про весь мир.
А по книжке можно подумать о "особой русской теме" у Ракузе. Одна рецензия на неё даже заканчивалась словами "Ирма Ракузе — наш человек". Это звучало как высшая похвала. Чёрт подери, она не "наш человек", она Weltmensch, мировой человек в самом хорошем смысле этого слова.
— В связи с этим такой вопрос, к которому мы всё равно возвращаемся в наших с тобой беседах. Ты довольно давно живёшь в Швейцарии, ощущаешь ли ты единство у тех национальностей, что сплочены в Швейцарскую конфедерацию? Или итальянские, немецкие, французские и ретороманские, горные и равнинные швейцарцы всё-таки различны в культурных проявлениях.
— Нет, они
