class="p1">Сидят там у себя, никчемные, по казенным кабинетам, сортируют доносы и ничего не знают о настоящей жизни. Критикуют. Придумывают сами себе что-то там.
Чересчур исполнительный.
И никого не волнует, что все эти «невинные люди» прожженные уголовники или, что еще хуже, члены антисоветских партий.
Руководство станет внимательно следить за полковником и проверять его работу. В случае чего они будут, как ему сказали, вынуждены быстро отреагировать.
Быстро отреагируют.
Быстрые?
А я еще быстрее.
Умные?
А я еще умнее.
Так рассуждает Михаил Григорьевич, останавливается у двери и просит рядового открыть камеру.
Тяжелая железная дверь со скрипом ползет в сторону, и полковник проходит внутрь.
Он смотрит на осужденных.
Оценивает их.
Михаил Григорьевич хочет для себя решить, кто из этих заключенных может быть оправдан.
– Ты, – полковник зовет устроившегося возле стены мужчину. – Встать и подойти!
Мужчина с трудом поднимается. Он, кажется, болен. Он настолько исхудал, что еле держится на ногах.
– Отставить. Сядь на место.
«Сам скоро сдохнет», – думает Михаил Григорьевич и подходит к другому.
– Ты, – обращается к мужчине в очках, – и вот ты, – тыкает пальцем в человека восточной наружности.
Заключенные не смотрят на него.
– Встать. На выход.
Заключенные не реагируют.
Они не торопятся выполнять приказы. Они знают, что ничего хорошего от коменданта ждать не стоит. Что-то он задумал. Явно ничего хорошего.
Но ночью же их не станут казнить?
Михаил Григорьевич выходит из камеры и ждет.
Он обращается к рядовому:
– Науменко сообщил, что этих под карантин. Больны, говорит, чем-то заразным. – Полковник разводит руками. – Ты там пометь у себя в журнале, что в лазарет отправлены.
– Есть.
Михаил Григорьевич ждет, пока рядовой вытолкает людей в коридор, и уводит арестованных с собой.
Он отказывается от сопровождения, говорит, что с двумя доходягами как-нибудь справится и сам. По инструкции положено конвоировать только в сопровождении двух вооруженных солдат, но полковнику никто не смеет перечить.
Все молчат.
И никто даже внимания не обращает на то, что полковник лично пришел проводить осужденных в лечебницу. И никого не заботит, что заключенных уводят совершенно не в том направлении.
«Есть» и «так точно» – вот и все, что могут сказать подчиненные полковнику Михаилу Григорьевичу.
Узкий коридор ведет вниз.
Тусклые лампы еле освещают мрачные зеленые стены.
– Простите. Мне кажется, что лазарет в другом крыле здания, – обращается к коменданту вежливый голос очкарика.
– Проходим.
Полковник показывает арестованным свернуть на развилке налево.
Здесь коридор слегка расширяется.
Неровные квадратики плитки под ногами слегка поблескивают в тусклом свете.
Полковник пропускает арестованных вперед. В небольшой предбанник со стеной, на которой видны следы засохшей крови. От заляпанной стены откололись несколько кирпичей, видны следы от пуль.
– Он сейчас выстрелит нам в спину, – тихо говорит мужчина азиатской наружности своему товарищу.
Очкарик часто дышит.
Он знает, что его друг по несчастью прав. Сейчас прозвучит выстрел, и один из них повалится на пол. Следующим выстрелом убьют второго.
Очкарик жмурится и втягивает шею в плечи.
– Что застыли? Вперед, – командует Михаил Григорьевич и ведет арестованных дальше.
В этой части подвала тяжелый гнилой воздух. Плотный, холодный, пропитан сыростью. Кажется, если открыть рот, можно будет напиться.
Коридор заканчивается тупиком.
Михаил Григорьевич останавливается. Открывает дверь и заталкивает в нее осужденных.
– Проходим.
Арестованные вваливаются в темную комнату.
На потолке висит и раскачивается на толстом изогнутом проводе лампа. Она достаточно яркая, но светит строго вниз, оставляя в помещении сырой гнетущий полумрак.
Лампа освещает край стола и скамейку перед ним.
Дверь в допросную с лязгом закрывается. Она может запираться как снаружи, так и изнутри.
Полковник не двигается.
Кажется, задумался или чего-то ждет. Возможно, Михаил Григорьевич сейчас решает, как лучше ему поступить.
По инструкции, если допрашивают двоих, в комнате должен присутствовать вооруженный охранник. Но полковника не волнуют формальности, он вправе сам устанавливать для себя любые инструкции.
Выстрел табельного самозарядного маузера эхом проносится по подвалу и сменяется хриплым стоном.
Михаил Григорьевич не спешит. Одной рукой закрывает дверь на засов, другой направляет пистолет на уже было дернувшегося второго осужденного.
– Нет! Даже и не думай.
Михаил Григорьевич мотает головой.
– Не двигаться. Стоять на месте! Если не хочешь, как твой друг, – полковник говорит и кивает в сторону корчащегося на полу и истекающего кровью очкарика с простреленным коленом.
Михаил Григорьевич машет пистолетом от себя, мол, отошли все подальше от него.
Он дергает за ручку, проверяет, хорошо ли запер дверь.
– Сесть!
Осужденный восточной наружности помогает подняться кричащему от боли товарищу, и они оба садятся на холодную металлическую скамейку под свет лампы.
Михаил Григорьевич садится на табуретку с другой стороны стола.
Часть его лица освещает лампа, остальная часть прячется в тени, отчего полковник выглядит еще более пугающе.
Он машинально проделывает свой ритуал. Достает папиросу, подвигает пепельницу ближе к собеседникам, но им закурить не предлагает.
Он зажигает спичку, медленно прикуривает.
Смотрит на огонь.
Наблюдает, как догорает, чернеет и закручивается деревянная палочка в его пальцах.
Он пригибает губу и с силой выдувает дым себе на грудь.
Михаил Григорьевич смотрит на осужденных своим стальным взглядом и спокойным холодным тоном произносит:
– Предлагаю вам сразу во всем сознаться.
* * *
Вика в ужасе закрывает тетрадь.
На часах полшестого утра. Она всю ночь, не смыкая глаз, читала проклятый секретный дневник.
Она читала, продиралась через порой неразборчивый почерк и не хотела верить.
Девушка до последнего надеялась, что этот свихнувшийся энкэвэдэшник всего лишь однофамилец. Что настоящий прадед, родственник ее будущего ребенка – младший лейтенант Науменко, или помощник коменданта, или хотя бы рядовой охранник.
Вика прячет проклятую синюю тетрадь обратно под кровать к остальным документам.
Она забирается под одеяло.
Ее тело колотится.
Лучше спрятать чертовы документы куда подальше и больше никогда о них не вспоминать и не открывать их.
Вика не была слишком впечатлительной, ее не испугать простым фильмом ужасов или страшной повестью. Но этот дневник наводит на нее жуть. Там не выдумки, там все по правде.
Лучше выбросить, лучше уничтожить.
Дневник не дает ответы, он лишь больше поднимает вопросов.
Почему отец Влада бросил своего ребенка? Что могло заставить его совершить столь ужасный поступок, тем более если он сам пишет, как любил своего сына? Для чего он описывает все те ужасы, которые натворил Михаил Григорьевич?
Ничего не понятно.
И Вика до сих пор не может разобраться, почему же покончил с собой ее любимый Влад.
Нужно перестать думать о письме.
Нужно постараться и переключиться.
Как звали того парня, который так навязчиво ухаживал за ней в школе?
