когда говорил участковому, что не видел никакого в квартире Гришина. Я тогда как раз от этих ребят пряталась и всё слышала.
— Да, я соврал. Что же я, стукач или дерьмо законченное? Слушай, а ты-то почему от них пряталась? Ты военнообязанная?
Слово за слово, и я рассказала Мише о том, как выдавала себя за гражданскую жену того самого уклониста. К тому времени мы уже дошли до набережной и теперь стояли на раздвижном мосту через реку — тёзку первопрестольной и злаготоглавой. Ветерок слегка волновал водную гладь.
— Ты удивительная! Я никогда такой не видел!
Он взял меня за руку. Я накрыла его ладонь своей. Так мы и стояли молча. Да и нужно ли тут было что-то говорить? «Ведь порою и молчание нам понятней всякий слов», как поётся в песне — в бабушкиной любимой.
Ни я, ни Миша не обратили внимания, когда мост начал потихоньку двигаться. Когда спохватились, было уже поздно бежать — середина мости уже порядочно отошла от краёв — едва ли перепрыгнешь. Ну, и ладно — постоим, подождём — всё равно никуда не торопимся.
Наши тени задвигались вслед за мостом. Мой силуэт на асфальте поднял руку, словно показывая на небо. Вроде бы ничего удивительного, только… Только сама я ни на минуту не отпускала Мишиной ладони. Как такое может быть?
«Да забей! — подумала я в следующую секунду. — Тебе просто показалось».
Мост к тому времени уже полностью раздвинулся и остановился на середине реки. Это даже к лучшему, что мы не успели! Вдвоём с Мишей, будто отдельно от всего мира, и небо, и река — всё словно принадлежит нам одним. И даже прогулочный катер, из-за которого, собственно, и развели мост, и доносившаяся с борта песня:
«Мне для счастья надо
Быть с тобою рядом,
Чтобы видеть мог я
Блеск твоих зелёных глаз».
Мы обнимали друг друга, абсолютно не стесняясь посторонних. Мост уже давно вернулся на своё место, а мы, соприкоснувшись губами, не сразу это заметили. Забыла я и про автобус до Непецина. Последний.
— Мне надо бежать, а то опоздаю.
— Может, останешься?
— Да, — мои губы лишь повторили то, что говорило сердце.
Мишину квартиру я узнала не сразу. Будто не было того срача, который поразил меня при первом посещении. Я невольно вздрогнула, вспомнив, как долго приводила в порядок своё собственное жилище, когда всерьёз решила завязать с алкоголем. Очевидно, Миша также имел твёрдое намерение изменить свою жизнь раз и навсегда, если занялся не только внешностью, но и жилплощадью. Впрочем, недостаток женской руки всё же ощущался, однако в сравнении с берлогой алкоголика это было ну просто небо и земля.
Поужинав сваренными на скорую руку макаронами и сосисками, мы сначала сидели на кухне, потом желали друг другу спокойной ночи, но до рассвета мы так и не расстались. Диван в гостиной пустовал, всеми забытый. Даже луна и звёзды были в ту ночь заняты — заглядывали в спальню, где мы с Мишей принадлежали только друг другу.
***
Напрасно Миша торопился выключить будильник — звон раздался уже когда я проснулась.
— Доброе утро, Миш!
— Доброе утро, Лизок! Ты пока поспи. Тебе ж не надо так рано на работу.
— Да я уже всё равно не засну. Привычка. Может, я тогда завтрак приготовлю?
— Но…
— Никаких но! А то, небось, питаешься одними бутербродами. Я права?
— Ну, да. Как-то некогда.
— А у меня сегодня времени больше. Так что давай что-нибудь соображу.
Соображать, впрочем, было почти не из чего. В итоге я пожарила картошку с докторской колбасой и солёными огурцами, добавила лечо и посыпала всё это дело тёртым сыром. Бабушка всегда говорила: хорошая хозяйка и из ничего приготовит обед. Мне хотелось надеяться, что она оттуда всё видит и одобряет. По крайней мере, на Мишу моя стряпня явно произвела впечатление.
— Спасибо тебе, Лизок! Ты настоящее золото! Сколько лет я мечтал проснуться с любимой женщиной, позавтракать вместе! И думал, что это невозможно. А теперь…
— Понимаю. Наверное, ты очень любил Анну?
— Да. А ты, Лизок, любила кого-нибудь? Если это, конечно, не секрет.
— Любила. Он меня бросил, когда бабушка умерла. Тяжело было потерять сразу двоих!.. Беги, одевайся, а то опоздаешь. А я пока посуду помою.
Проводив Мишу до остановки, я долго смотрела вслед, пока автобус не скрылся из виду. У меня же до начала рабочего дня оставалось ещё уйма времени, и я решила пройтись по городу. На улице Лажечникова в столь ранний час было немноголюдно. Дойдя до Соборной площади, я остановилась. Моя тень будто по инерции сделала ещё несколько шагов, затем, поправив поясок плаща, постояла пару секунд и словно нехотя вернулась ко мне. Что это? Опять показалось? Собственная тень смогла от меня отделиться. Всё ещё не веря увиденному, я подняла руку. По всем законам оптики, тень должна была сделать то же самое, однако она оставалась неподвижной.
Ну, всё, Елизавета! Похоже, ты допилась! Видно, поздно, слишком поздно я взялась за ум — алкоголь уже начал разрушать мой мозг, и глюки с тенью — только начало. А я ещё так радовалась, что обошлось без последствий! Но, видимо, последствия просто не сразу проявились. Что же будет дальше? Неужели окончательно слечу с катушек и начну бросаться на людей? Или превращусь в слюнявую дурочку, которая ходит под себя? А Миша… Как он будет жить со мной, убогой? Как сказать ему о том, что у меня с головой полный трындец?
«Ау, и ничего другого на ум», — это были, пожалуй, самые точные слова, чтобы описать, что я чувствовала, ибо я вообще не знала, что делать. Да и можно ли тут вообще сделать что-нибудь? Может, зря я всё-таки опоздала на этот злосчастный автобус? Так бы хотя бы умерла в своём уме, не мучаясь сама и не мучая других.
Я уже не помнила, как шла обратно и как оказалась в сквере Зайцева. Там уже я малость пришла в чувство и опустилась на скамейку. Может, ещё можно что-то сделать? Например, найти хорошего психиатра. Если он не сможет меня вылечить совсем, может, хотя бы пропишет что-нибудь, чтобы поддерживать состояние нормальности и не превратиться в полную идиотку?
Однако пока я ещё хоть что-то соображаю, я решила ответить на письмо от Горинова. Думала ещё вчера сделать это в автобусе по пути на работу, однако из-за пережитых приключений было не до того. Теперь же, оказалось, это может быть моё последнее письмо, которое я пишу, отдавая себе отчёт.
