и деньги платят, чтобы за тобой чистить.
— А за что же?
— За то, чтобы ты жил в чистоте, по-человечески, а не поросенком! Вот стоят ведра, и начинай!
— А ты кто такой?
— Такой же, как и ты, только в свинарнике с тобой вместе лежать не хочу.
— Тебя никто и не заставляет.
— А тебя заставлял — кто? Ты где живешь? У мамы дома или в общежитии? Не захочешь сам — я уберу… Твоими штанами. А вы что лежите? — обратился к двум остальным. — Может, хотите, чтобы я вас приподнял, как котят, да ткнул носом? Вон тряпка, начинайте мыть.
Хлопцы подчинились. Губатый подошел к двери.
— Не вздумай хитрить! — предупредил его. — Вечером будешь скулить под дверью!
— Я за веником! — ответил губатый.
Так началась жизнь в общежитии, которая закончилась первого сентября с моим переходом в общежитие школы машинистов. Но и оттуда я заходил сюда часто. Ребята встречали приветливо — лишь губатый продолжал дуться: его авторитет с тех пор пошел на убыль.
Тетя Катя жаловалась на неспокойных новеньких, и я иногда с ними «беседовал», дожидаясь той, ради которой приходил сюда: она работала мастером и была секретарем комсомольской организации.
Первый раз увидел ее мельком. Задержалась в рейсе — прихожу, а девчата за общим столом уже окрошку разливают. Из колбы окрошка-то — из черемши, то есть чесноком пахнет. Черемша и в самом деле дикий чеснок.
Придержал шаг, остановился возле стола, потянул носом:
— Ну, девочки, вкуснятиной-то какой пахнет.
— Присаживайся! — приглашает Катя Вицанчик, невысокая, со спокойной улыбкой девушка.
— Спасибо, Катенька, только бы мне миску поглубже, ложку пообъемнее, как твоя чумичка, которой разливаешь.
— А не лопнешь? — обрывает меня Маша Шицкая, коренастая бойкуша.
— Вот видишь, Катя, как обо мне Маша заботится: не читай книжки, а то голова расколется, теперь боится — от окрошки лопну, — сказал и пошел на мужскую половину.
Девчата мой ответ встретили дружным хохотом. К дальнейшему их разговору помимо воли прислушивался с интересом.
— Тоже мне, остряк доморощенный! — ворчала Маша.
— И чего ты к человеку всегда придираешься? — возмутилась, слегка заикаясь, Зина Гула, высокая блондинка. — Тебе-то кто мешает ходить в вечернюю школу?
— А до лампочки мне она, школа-то! Я и так больше любого учителя получаю…
— А вот он на машиниста хочет идти — тыщи получать будет! — вмешалась в спор маленькая, как подросток, Шура Демина, влюбленная в меня: частенько ее хохот слышал за дверью своей комнаты, куда тетя Катя вскоре поместила меня одного — и по причине подготовки к занятиям в школе, и как сторожа комнаты командировочных, работников управления дороги и строительного треста.
— Ну и пусть получает! Все равно не лучше нас, чумазиков, ходить будет: мы песок, цемент бросаем, а он будет уголь в топку — ой, держите меня, специальность!
— Напрасно вы так, Маша: машинист — очень серьезная и ответственная профессия, и не любой на паровозе работать сможет — знаю это потому, что отец у меня машинист.
Этот голос мне был незнаком. Но, проходя по женской половине, каким-то боковым зрением успел заметить рядом с Катей темноволосую девушку в сиреневом платье, только не знал, кто она такая: может, подруга чья-нибудь, может, сестра. А кто, в самом деле?..
Время диктует свои законы. Подвластен ему был и я. Но вот беда: в общежитии мне ни одна из девушек не нравилась. И не без помощи тети Кати: придет она этак ко мне в комнату да всю подноготную многих девчат выложит! Как сейчас помню такие слова:
— Не вздумай влюбиться в какую из наших! Они губы красить научились, а шею мыть не привыкли. Девок много, а женой одна станет. Ботинки вон в магазине когда покупают, примеряют, как сидят, не жмут ли, а тут: раз-раз — поженились, раз-раз — разошлись. Тут же не ботинки выбираешь — человека на всю жизнь.
Даже когда племянница к ней приехала, и ту не очень-то нахваливала. А ведь что и говорить, хорошая девушка — высокая, стройная, с длинными толстыми русыми косами. Казачка. Такую нельзя не заметить. Но я уже после работы всегда ожидал ту, которая в сиреневом платье сидела рядом с Катей. Она была скромна и насмешлива, умна и начитанна, а главное… хорошо разбиралась в математике.
Настоящее же знакомство с ней началось со стычки.
Послал меня мастер в распоряжение сантехников. Пришел в их маленькую мастерскую, какой-то слесарь дал две лопаты — штыковую и подборочную, ломик, отвел к яме с обвалившимися краями.
— Вот эту яму углублять будешь!
— И на сколько?
— На сколько сможешь, копай хоть до Америки, — и ушел.
Учащиеся десятых классов идут на экзамены — ребята проходят, люди как люди, а эти — в белых фартучках, если больше одной, посмотрят — и хаханьки до меня доносятся. Потом услышал: яму под уборную, оказывается, я копаю. И такая злость появилась — и на себя, и на мастера, и на того слесарюгу в брезентовых штанах, который сюда привел, — теперь в городском саду на танцы хоть не показывайся! Стараюсь быстрей с головой в яме скрыться. Углубился настолько, что и вылезти как, не знаю. Сижу, отдыхаю.
И вот появляется над ямой какая-то в белой кофте и такой же юбочке. Остановилась на самом краю и яму рассматривает. Наконец меня замечает.
— А вы не так выкопали.
— Да-а? И как же копать надо было?
— Шире. Сантиметров на тридцать расширять надо стенки.
— Катись-ка ты отсюда, милая, пока солнышко светит!
— А я говорю, расширять надо. Не сделаете, я вам наряд не закрою!
— И кем же мы такими будем, что нарядов касаемся?
— Я — мастер-сантехник.
— Мастер! И долго мы учились такой специальности, чтобы знать длину и ширину ямы под уборную?
— Здесь не яма выгребная, а распределительный колодец будет!
— Это что, я один до воды копать буду?
— Вы что, не сантехник? — спрашивает, вглядываясь в яму.
— Хорош мастер: не знает, где кто у нее работает!
— Это не ваше дело: расширите — вечером проверю! — и розовое видение с края ямы исчезло.
Расширять
