что на кирпичном работали люди из соседних селений, то я сразу же сделался «знаменитостью». Молодежь во все времена молодежь, но если где-нибудь шум или драка, то за всех я один был в ответе: «А тебе чего тут надо — опять в тюрьму хочешь!» — и вспомнились слова одной песни Витька́, которую он пел особо надрывно — закроет глаза, покачивает головой и поет во всю силу звонкого голоса. «Ах, для чего же добывал себе свободу, когда по-старому, по-прежнему я — вор!». Я начал ходить на работу, в вечернюю школу. Но прижиться так и не смог. Благо, что пришло время надеть военную форму. И после возвращения из армии у родных задерживаться не стал.
Сибирь привлекала меня на уроках географии, в художественных книгах. И вот по ней я еду: строек, строек тут!..
Паспорт теперь чистенький — получен уже на основании свидетельства о рождении. Но ни один город, ни одна станция не трогают как-то.
И вдруг объявление по поездному радио: «Граждане пассажиры, наш поезд прибывает на станцию Тайга!». И тут же Никола Сибиряк вспомнился. Бегу к проводнице, забираю билет — очень захотелось с Николой встретиться.
Рассказывал Никола, что в каком-то Забуре домик его бабушки, и он туда поедет, когда его выпустят. А его выпустили. Знаю это потому, что в тот день, когда его выпустили, он принес мне передачу, в которой самой нужной оказалась фуфайка — была осень.
Сделав у дежурной по вокзалу отметку об остановке, спросил ее про Забур.
— Сейчас перейдете через перекидной мост и шагайте по улице прямо, прямо. Вам встретится широкий лог — это и будет Забур.
— Так улица и называется — Забур?
— Не-ет. Забур — это не улица, там несколько улиц — это место такое!
И я пошел. Забур действительно оказался Забуром, где так забуриться можно, что на другую сторону переходить не решился: мело, бушевало, выло…
Походил по северной стороне, то поднимаясь выше крыш маленьких домиков, то спускаясь под самые окна, и на восточной стороне длинной улицы встретился с хорошо накатанной дорогой.
Ничего не выяснил: ребятишки Николу Сибиряка не знают, взрослые — тем более, а фамилия его мне самому неизвестна: Сибиряк — кличка.
Дорога шла на север и пересекала железнодорожное полотно, затем поворачивала на запад, параллельно рельсам. Иду просто по направлению к вокзалу, чтобы ехать дальше. Здесь уже улицы. Левая из них начиналась каким-то стройдвором, где виднелись кучи досок, бревен, кирпича… На правой стороне маленькие домики, а за ними — школа-десятилетка. Напротив нее серое здание с вывеской: «1-й строительный участок Дорстройтреста».
Миновав эти дома, неожиданно услышал веселые мужские голоса, которые доносились откуда-то из-за двухэтажного деревянного здания.
И вот увидел несколько десятков парней. Без верхней одежды и шапок, они с азартом валтузили друг друга и играли в снежки. Даже смотреть было весело на этих здоровяков, в снежки играющих. С криками, гоготом, незлобивым матом…
И вдруг парни одновременно к двери бросились — толпятся, друг друга в спину толкают…
Втолкались. Я подошел к этим же дверям: узнать, что это за заведение такое? И прочитал над входом вывеску в рамочке «Тайгинская трехгодичная школа паровозных машинистов».
Про железнодорожное училище я, конечно, знал, но вот что школы машинистов существуют — узнал впервые.
Вошел в ту же дверь. Старушка с тряпкой в руках ругала каких-то коней и подтирала пол тряпкой.
— Вот, кони, пра… кони чистые: навозюкали, нагваздали тут!
— Бабушка, как найти директора школы? — обратился к ней.
— Не директора — начальника, наверно? Так он на втором этаже: по коридору прямо, прямо, потом — наверх.
— Спасибо, бабушка! А вы это каких лошадей наругиваете? — спросил я, уже догадываясь, кого она ругает.
— Лошадей? Каких лошадей?
— А вот что навозюкали и нагваздали?
— Ой, господи, прости меня, грешную, это я этих ученичков: в городе их конями зовут, ну и я, грешная, так же: ишь делов мне сколь тут наделали! — показала рукой вдоль коридора, где еще не успели растаять снежные шлепки.
— По какому вопросу? — спросила меня из-за деревянного барьерчика секретарша, белокурая женщина лет тридцати.
— Да вот зашел узнать, как в школу машинистов поступают.
— Обыкновенно: подаете заявление, свидетельство об образовании за семь классов, в июле — августе сдаете экзамены, предварительно пройдете медкомиссию — всё!
— А документы — когда, сейчас можно?
— Ну что вы? Как набор объявим. К тому же на паровозников последний год набор делали, в этом году на электровозников переходим. Хотите поступать — готовьтесь: по Сибири эта школа одна будет, и наплыв большой ожидается.
Выйдя из школы, я вернулся к зданию конторы строительного участка. Не все ли равно, где работать несколько месяцев? Меня приняли в грузчики и дали направление в общежитие, где я предстал перед комендантом тетей Катей, как называли ее в кадрах. Она тут же повела совсем необычный разговор:
— Помогите мне: умирать скоро и уж сил никаких нет управляться со здешними сорванцами — пьют, хулиганят, а вы, я вижу, человек самостоятельный!
Я пообещал, насколько возможности хватит, помочь, потому как буду ходить учиться в вечернюю школу.
Хулиганами оказались окончившие строительное училище сельские хлопцы, и с моим «опытом» не стоило никакого труда прибрать их к рукам.
— Я бы вас поместила в другую комнату, но там командировочные из треста, а в той комнате, где свободная койка, лежат пьяные и наблевано.
— Ничего, тетя Катя, и не то видели! — ответил я.
Комната, в которую она привела меня, была хуже конюшни. На койках нераздетыми лежали три пьяных подростка. Пахло тошнотворным перегаром.
Посмотрел я на все это, и, в самом деле, аж тошно стало.
— Ничего, тетя Катя, завтра они у меня комнату вымоют. Пусть только утром уборщица принесет ведро с водой и тряпку.
Назавтра около двери стояли два ведра — с водой и порожнее. Хлопцы просыпались.
— Ну и гульнули, ребятишки. Вы чего пили-то?
— А-а, все: и водку, и вино! — говорил, покачивая головой, тот, у которого рядом с койкой красо́ты, губатый и мохнатый.
— Оно и видно. Убирать надо!
— А-а, уборщица уберет.
— Ну, конечно, ей за это
