и длинно; и ряд сосёнок мал мала меньше, рядком, словно пострелята выглядывающие над плечом переднего…
В самой середине увечного хоровода монастырскими чернецами возвышались на две сажени обугленными столбами изломанные, голые стволы в два обхвата, без крон, с расщеплёнными верхушками: в глубоких бороздах окаменевшей коры, наплывами на обломанных сучьях, коростах сине-зелёных лишайников и паутинных лохмотьях мшистого покрова. Числом три. Шевелились юркие тени у оснований, словно колыхались полы оборванных ряс. Идолы? Тихо плескала вода. Меж стволов, по-над рыжим покровов гнилых листьев и павшей хвои клубились облачка гнуса. Неподвижный воздух тихонько звенел комариным писком: тонким и злым. И мнилось Ваське, что глядят на него оттуда. Тяжело глядят, по последнему — как глядят поверх ружейного ствола; словно весь лес сошёлся в заболоченной низине, все давешние страхи асессора в кулак собрал и огрел по лбу со всего маху.
— Виток я с крайнего снял, — сказали над ухом.
Рычков повернулся, едва ворочая окаменелой шеей.
Шило остервенело скрёб в бороде, зрак меж припухших, покраснелых век настороженно обшаривал противоположный берег, как внове. Ощупывал диковинные деревца, ловил вялое шевеление мшары у мокрых стволов, скользил вослед клубам комарья, растворявшимся в спорых сумерках.
Асессор не видел, но чуял — тако же застыла вся его ватага охотничков, онемела, только грязные пальцы тискают оружейную справу, ищуще касаются нательных крестов под мокрыми рубахами, да шевелятся обкусанные губы, поминая не то святых, не то чёрта…
— Зыряне сказывают: у каждого человека в лесу двойник-дерево имеется — Ап-су…
— Чего? — Васька покосился за спину.
Говорил Семиусов. Глаза на выкате, кончик хрящеватого носа подёргивался, словно у амбарной крысы, в худой рыжей бородёнке на впалых щеках застряли крупные капли пота.
Подьячий моргнул.
— Говорю, оттого оне и на русских косо глядят, когда лес валим, — забормотал он. — Всё ждут, когда с зарубок да затесей кровь хлынет… Стало быть, где-то живая душа хиреть зачнёт…
— Свят-свят… — плеснул шепоток.
Васька криво осклабился.
— Ага. Все калики от храма Успения тут собрались, — сказал он и махнул рукой в сторону рощи. Обернулся к Шилу:
— И ты хорош, казак — «капище». Подношения где? Шкурки, серебро, снедь? Болото и есть… Ты вот чего, выводи охотничков на сухое, пока воинство наше не обгадилось. Становище ладьте. Дай…
Рычков потянул лариат из руки казака. Тот ещё вглядывался в шевеление теней меж стволов, жевал губами и не враз выпустил осклизлый шнурок, но плутовской блеск мелькнул в глазах раз, другой, и Шило тряхнул плечами.
— Любо, — сказал и гаркнул — А ну, браты, забирай через стрежень на Кол-звезду! Вишь там бугор сухой…
Выдохнули, загомонили, шумнули справой, вода в ручье разошлась плеском, пошла усами.
Асессор глядел им вослед цепко, ведя счёт по головам — как, раскачиваясь, взбивали на шаге пену, как жались плечами, обходя окаянную рощу, сбиваясь в гурт, и только Шило в головах вскидывал колени бойко, подвернув полы чекменя за пояс, — и злая усмешка не сходила с лица. «Удавят… Как же… Сами со страху того и гляди удавятся…»
Он перевёл взгляд на рощу.
Усмешка сошла, лариат вился вокруг ладони холодными петлями, Васька бездумно теребил загубленное украшение, смекая, а не есть ли то первый и пока единственный след той людской убыли с соликамских варниц, посадов и торжищ, что в такую заботу взяла господина майора Ушакова?.. И указал на тот след Шило. А мог бы и утаить… И что за сказки принялся Семиусов толковать? Бабкино веретено ему в дышло…
Эк всё перепуталось то: есть ли подсыл, нет ли? И что за комиссия — быть на службе Канцелярии Тайных государевых дел? Голову сломишь… Так и в демидовских рудниках, чай, не слаще… А инако глядеть — вервие ещё не указка. Мало ли инородцев-охотников по лесу шатается? Ну, оставил иной мету из чего не жаль. Что в руку посунулось…
Обрубки-чернецы немо маячили перед глазами. Тучи комарья колыхались, истаивая вдруг в сгустившихся тенях, то уплотняясь в стороне, на сажень, густыми кляксами. Сосна-лук изогнулась, мнилось, сильнее, нацеливая на асессора острие сухой ветки-стрелы. Гудение мошкары чудилось звоном натянутой тетивы, «пострелята» сбилась в гурт, переплетённые сосны разомкнули объятья, колченогий старик подсмыкнул клюку, колода принялась раскачиваться… Рычков сморгнул и взялся набивать трубку духмяным табаком. По-над ручьём стекал гомон уходящей ватаги, плеск воды и бряцанье железа, и уносились звуки ниже, чуть не бесследно. До самой Колвы, глядишь, доплывут…
Васька почиркал кресалом, окутываясь горьким дымком, и убрал трутницу в патронную сумку.
Вода холодно схватила его за щиколотки, перебирая складки на голенищах.
Противный берег разом надвинулся.
Кривая роща разомкнула крыла, словно с флангов за спину асессора ринулась лёгкая конница. По фронту скрюченные фигуры упёрлись, пригнулись в сторону неприятеля. Васька рвал стрежень, нащупывая подошвами дно, лариат давил на пальцы змеиными кольцами. Вода поднялась и опала. Ручей застыл, загустел мшарой, замедлился. Каждый шаг колыхал топкое одеяло от края и до края, насколько хватало глаз, словно за деревьями крались лазутчики-пластуны. Небо сделалось ещё ниже. Быстрые сумерки жались к болотине, заплетая мхи тугими вицами. Рычков стиснул зубы, едва не перекусив мундштук. Сердце стучало сильно и торопливо. Кровь грохотала в ушах отдалённой артиллерийской канонадой. Каблуки вязли в болотной жиже. Рычков навалился грудью и ворвался в рощу плечом вперёд, словно в апроши перед вражеским редутом…
…и едва не упал.
Юродивые сосны расступились, брызнули в стороны, и Васька очутился у самых чернецов. Близко.
Рой гнуса отпрянул, истаял над головой в чахлых кронах, но, почуяв разгорячённую плоть, потянулся, изготовляясь навалиться превосходящим числом, загудел. Васька старательно пыхал дымком, окутываясь завесой, но разумно предполагал, что долго не выстоит, и вскорости очумелая от запаха крови мошка принудит к ретираде. Воздух в роще загустел. Запахи сырых мхов и мёртвой болотной гнили забил ноздри, перебивая ароматную горечь табака.
Определить, из какой породы дерев вышли истуканы, Рычков не сумел. Толстые, корявые, плотной панцирной коры, изборождённой глубокими — до почернелой плоти, — трещинами. Оплывшие наростами основания обломанных сучьев. Замшелые книзу, в нитяной паутине ползучих мхов. С размозжёнными в обугленную щепу верхами. Схожие меж собой и отличные, морщинистые, как ноги-столпы элефантов, которых Васька видал на картинках в немецких книжках, которыми бивачные распаляли костры в разграбленном Нотебурге…
В трубке захлюпало. Асессор отмахнулся от назойливой мошкары. «Крайний слева», — Шило сказал. Ну так и чего? Рычков обошёл истукана кругом, с усилием вытягивая отяжелевшие ботфорты из грязи. Рука в перчатке следовала пальцами по изломам коры… Ничего, пень пнём, как есть — гнилушка. Оттолкнулся, поворачиваясь к среднему, потоньше, столбу, надломанному как бы
