правились настолько радикально, что возникает естественный вопрос: так ли плохо была понята мысль оратора, или перед нами ее сознательная, постфактум, правка автором с учетом изменившихся реалий? Приходится и это учитывать.
Замечено, что историки-члены партии очень внимательно относились к стенограмме как важнейшему документу. Они тщательно ее правили, понимая, что это такой же документ (компрометирующий!), как и опубликованный текст научной статьи или монография[108]. Не члены партии так к стенограммам не относились. Часто их правки минимальны. Нередко стенограмма оказывалась весьма действенным оружием. Так, в 1951 г. во время обсуждения концепции крестьянских восстаний Б. Ф. Поршнева случился скандал. Поршнев обвинил своего непримиримого соперника Н. А. Сидорову в том, что она перепечатывает стенограммы, сознательно их фальсифицируя[109].
Активно привлекались воспоминания участников и свидетелей событий. Традиционно считается, что воспоминания — источник ненадежный. Все же использование их в комплексе с другими источниками позволяет получить важные сведения об эпохе. С. О. Шмидт в этой связи писал: «В складывании обстоятельств каждой конкретной ситуации тогда имели очень большое (зачастую даже первостепенное) значение личностные факторы: характер и индивидуальные интересы (особенно карьеристские, самоохранительные) отдельных лиц, групповые вкусы, особенности степеней зависимости и проч., т. е. то, что нелегко уловить в письменной документации тех лет. И потому, пожалуй, важны воспоминания, несмотря на всю их субъективность и ошибки памяти»[110]. Особенностью мемуаров историков, во всяком случае в той части, где они касались событий последнего сталинского десятилетия, является их повышенная актуальность для современной корпорации историков. Не секрет, что социальная память корпорации строится на нескольких базовых мифах, включая миф об учителях. Его особенностью является презентация авторитетных историков, ставших классиками в своих областях, как преданных служителей науки. Воспоминания, опубликованные в последние пятнадцать лет, продемонстрировали сложности жизненного пути многих авторитетных ученых, часто отнюдь не благородное поведение. Все это спровоцировало такой феномен, как «мемуарные войны»[111].
Естественно, что этими источниками исследование не ограничивается. По возможности был мобилизован широкий круг документов различных видов, как уже опубликованных, так и введенных в научный оборот впервые.
Глава 2
Советская историческая наука в 1930-1940-е гг
1. Эволюция сталинской исторической политики в 1930-е гг
На протяжении 1930-х гг., под давлением как объективных, так и субъективных причин, проходила смена курса советской внутренней и внешней политики. В частности, в этнополитике постепенно произошел отказ от «коренизации» национальных кадров, повлекший затухание кампании борьбы с «великорусским шовинизмом», проводившейся на протяжении всех 20-х гг. и фактически направленной на ущемление русской культуры и истории. Теперь официальная идеология очень осторожно и постепенно внушала мысль о том, что русские — первые среди равноправных народов СССР[112]. Более того, «русское» и «советское» зачастую стало рассматриваться как слова-синонимы. По наблюдению Ф. Л. Синицына: «Русский национальный фактор был выбран в качестве “цемента” для объединения всех народов Советского Союза. Поэтому “русская” идентичность не выпячивалась, а размывалась среди “советской”, став достоянием всех народов СССР. Фактически, “советское” стало означать “русское”, что напоминало дореволюционную практику смешения “российского” и “русского”»[113].
Не менее серьезные изменения происходили и в мире, что потребовало смены внешнеполитической доктрины: вместо лозунга мировой революции советское руководство выдвинуло идею «построения социализма в отдельно взятой стране», а логическим следствием растущей внешней угрозы стала кампания патриотической мобилизации населения. В массы начинает внедряться концепт «советского патриотизма»[114], служившего новым инструментом социальной мобилизации населения. По мысли идеологов, «советский патриотизм» являлся высшей стадией патриотизма, поскольку теперь человек любил советскую родину, в которой отсутствует классовое угнетение.
Прообразом «советского патриотизма», видимо, можно считать т. н. «красный патриотизм», родившийся в годы Гражданской войны[115]. На протяжении 30-х гг. понятие «советского патриотизма» менялось, концептуализировалось и уточнялось. По наблюдениям А. М. Дубровского, «советский патриотизм» «имел двойное — не только классовое, но и национальное — содержание», он наполнялся гордостью за великие достижения страны в прошлом, настоящем и будущем[116].
Указанные выше процессы требовали возврата к традиционным культурным и историческим ценностям. Русский народ, как самый многочисленный, культурно развитый и пролетаризированный, рассматривался в качестве этнического фундамента Советского Союза. Ряд исследователей трактуют такой идеологический переход как поворот к «национал-большевизму», предполагавшему «…молчаливое признание превосходства популистских и даже националистических идей над пропагандой, построенной вокруг принципов утопического идеализма»[117]. Окончательно этот курс оформился к 1937 г. [118]
Последовательным сторонником и фактическим идеологом новой политической линии являлся И. В. Сталин. По наблюдениям Д. Бранденбергера: «Будучи скорее прагматическим, чем подлинно националистическим, идеологический поворот позволил в течение почти всей второй половины 1930-х годов открыто продвигать возникающие этатистские призывы вместе с культом личности Сталина.»[119]. Смена приоритетов самым прямым образом повлияла на историческую науку.
1930-е гг. ознаменовались и сменой лидеров в исторической науке. В 1932 г. умер пользовавшийся непререкаемым авторитетом в среде историков-марксистов 20-х гг. М. Н. Покровский. Его смерть оказалась очень кстати. Теории кумира прошлых лет совершенно не вписывались в новые идеологические тенденции. Но смерть М. Н. Покровского не привела к появлению нового лидера из среды самих профессиональных историков. Пустующую нишу главного специалиста по истории занял сам Сталин, что органично вписывалось в процесс формирования культа его личности. Особую роль в этом сыграло его открытое письмо «О некоторых вопросах истории большевизма» в журнал «Пролетарская революция»[120], ознаменовавшее прекращение дискуссий по истории большевистской партии[121]. В связи с этим современный исследователь М. В. Зеленов отметил, что «1930-е годы характеризуются созданием новых форм идеологического воздействия — прямым обращением Сталина к историкам и в редакции журналов в виде писем.»[122].
Необходимо отметить, что Сталину был присущ своеобразный (пусть и потребительский) культ историзма. Исторический подход являлся для него ключевым в решении важнейших вопросов теории и практики. Историк Н. Л. Рубинштейн, не без патетики, но совершенно справедливо, подметил, что у Сталина «историзм становится основным элементом теории марксизма, основным методом марксистской теории»[123]. По наблюдениям Р. Такера, для Сталина был характерен «всепоглощающий интерес к истории»[124]. Отнюдь не случайным является и то, что главные сочинения Сталина написаны с явным историческим уклоном, а дискуссии по вопросам языкознания и экономики, прошедшие в послевоенное время, получили ярко выраженное историческое наполнение.
Это, впрочем, не мешало вождю видеть в прошлом неисчерпаемый источник для идеологии. С точки зрения А. М. Дубровского: «Сталин обращался к истории с чисто потребительской целью: не для анализа и уяснения опыта, а для подтверждения тех идей, которые были ему необходимы в той или иной ситуации»[125]. Думается,
