мансарду. Квартира и некоторая мебель у нас были служебные, и вещей оказалось не так уж и много. В основном — книги. Кровати, шифоньер и письменные столы (папин и мой) отнесли в сарай. Пианино Циммерман осталось стоять на своем месте в белом чехле. Больше я на нем не играла. Из книг дядя Миша позволил мне взять мой любимый «Таинственный остров», и еще толстый том Шекспира и «Дэвида Копперфилда» — последние подарки от брата и сестры. А из нот только те, что нужны были мне для экзамена.
— Все остальное будешь брать в библиотеке, да и у нас кое-что найдется.
Дядя Миша и Нора снимали комнату в особняке, где жили ещё две семьи. У всех жильцов было по одной комнате, а у хозяйки — две. Про нее говорили, что она «косметичка», хотя официально она работала в аптеке провизором. Нора в первый же день купила у нее баночку с каким-то невиданным «спермацетовым кремом» и каждый вечер мазала им свое смуглое лицо потихоньку от дяди Миши.
Комната наша была разделена ширмой на две неравные части. В маленькой стоял диван, на котором спали взрослые, и стояла Лялечкина кроватка. В большой — шкаф, этажерка с книгами и круглый стол. Мне стелили постель на полу у стены на полосатом матраце. Потом дядя Миша раздобыл «дачку», раскладную деревянную кровать.
Дня через три после моего переезда у дяди Миши был выходной. Нора с Лялей ушли погулять, а он усадил меня на диван и сказал:
— Таня, мне кажется, что тебе надо знать правду о том, что происходит с папой. Потому что все эти перемигивания и переглядывания за твоей спиной спокойствия тебе не прибавят. В Житин на прежнюю работу папа не вернется. Сейчас решается вопрос, где… (он запнулся) он будет работать. И это может долго решаться.
— А почему мама пишет, что он в госпитале?
— Папа действительно в госпитале. Ты же знаешь, сколько у него проблем со здоровьем.
— А он… а с ним не как с Марусей?
— С какой Марусей? — удивился дядя Миша.
— Она в гастрономе работала, а во время войны была партизанкой.
— И что?
— Кто-то в милицию написал, что она неправильно торгует, и ее арестовали.
Но все говорят, что она не виновата.
Дядя Миша встал, вынул папиросу из портсигара, но потом вспомнил о Лялечке и положил папиросу на место.
— Папа сейчас действительно лечится, и давай не будем ничего придумывать. Скажу честно, в городе нашлись люди … человек… который не хотел, чтобы твой отец после учебы сюда возвратился. Решил сам занять его должность. Заявление этого человека сейчас проверяют, правда там написана или он на папу наговорил.
Конечно, я уже догадывалась о чем-то таком. Но догадываться это одно, а узнать…
До этого года я не очень понимала, чем занимается папа и почему он так редко бывал дома. И никто не давал мне толкового ответа на эти вопросы.
— Твой отец все свои силы отдает восстановлению разрушенного войной народного хозяйства, — говорил папин помощник Павел Петрович. Он всегда говорил так, будто стоял на трибуне и произносил речь.
«А другие что, не восстанавливают? — сердито думала я. — Но дети видят их каждый день, а я своего папу — «по большим праздникам». Ответ Павла Петровича меня не устраивал.
Тут дядя Миша сел рядом, обнял меня и прижал к своей гимнастерке. Но я сидела, как замороженная.
— Ты, Танечка, знаешь, что папа твой человек очень смелый. Но тебе эта смелость кажется, наверное, такой… боевой, военной. Пулям не кланяется, перед врагом не отступает. И это, конечно, в нем есть, но главная его смелость — это готовность всегда принимать самостоятельные решения и за них отвечать. Уверяю тебя, что в мирное время так поступать иногда труднее, чем в военное.
Он замолчал, и стало слышно, как за окном пискнула синичка, улетающая от кормушки под сердитое ворчание толстого грудастого голубя.
— Принимать решения и не бояться отвечать, — повторил дядя Миша после паузы. — Отвечать за себя и за сотни людей, с которыми ты работал и кому доверял. Понимаешь, за сотни разных людей. И время показало, что он доверял им правильно. По большому счету ошибся только в одном человеке.
Только человек этот для твоего папы особый. Друг юности. И при любом раскладе я уверен, что «друг» еще расплатится за свое предательство или слабость муками совести.
Дядя Миша встал и принес мне стакан воды, которую я стала пить совершенно механически.
— Танечка, я догадываюсь, что в школе к тебе относятся не так, как раньше, и нет пианино, чтобы заниматься, но я что-нибудь придумаю, — продолжил он. — Обещаю. Ты только настройся на то, что все будет хорошо и скоро вы все будете вместе. Договорились?
Он еще долго что-то говорил о том, как мама и папа меня любят, и какие замечательные впереди времена, когда мы всей семьей вместе с ним, Норой и Лялечкой поедем к дяде Никите в Батурин ловить рыбу в реке Сейм. И он стал перечислять каких-то рыб: щук, карасей, карпов …
Он так долго их перечислял, что я невольно стала о них думать, «разморозилась» и стала реветь в три ручья.
Человека этого… который на папу наговорил, я знала. Это был папин друг юности — дядя Алеша, герой-партизан, а дочь его Нина стала директором нашей школы.
Ночью мне не спалось. За ширмой, расписанной фигурами японок с веерами, тихо разговаривали Нора и дядя Миша. Нора сердилась.
— Одно взять к себе девочку, а другое ходить и хлопотать за нее во всяких инстанциях! Ты что, не помнишь, как полковник Воронов кричал: «Я сдохну, но до Сталина дойду и докажу, что Пашка Кузнецов — не враг!»? И что? Кузнецов в лагере, но жив, а Воронова через месяц расстреляли.
Ничего страшного не случится, если Таня пойдет в ФЗУ и не окончит музыкальную школу. Была бы здорова. Ты лучше о нас подумай. Если с тебя снимут погоны, куда мы денемся со своим пятым пунктом?! Мы и так еле-еле сводили концы с концами, а нас теперь не трое, а четверо. Кто готов будет поддержать евреев?
Я затаила дыхание. Неужели Нора верит в то, что в Советском Союзе могут плохо относиться к евреям?! Это так же нелепо, как верить в то, что все врачи-евреи лечат людей неправильно и берут у них кровь не для анализа, а для себя. Об этом, крестясь, говорила Лизавета, ссылаясь
