я верить тому, что видел, что слышал и чего — о! лучше бы рев грома оглушил меня, лучше бы мрак покрыл очи мои — чего никогда не желал бы видеть? Неужели это он? Так — сходство лиц, если я не обманываюсь; но нет! О, пагубное сходство! Это он, это он. Вооз, неужели измена? Неужели предательство? А кто причиною этому? Я сам. О, безумный, безумный! основать благополучие свое на безмозглой голове, совершенно положиться на жида, на сребролюбца — это всё равно, что лазить по сгнившей лестнице или, желая сберечь кошелек золота, положить его на большую дорогу. Какая глупость! Так что ж? Неужели этот старик будет всегда камнем, о который претыкается корабль мой? А может быть, он захочет, чтобы и разбить его; тогда — тогда он будет смеяться, когда станут меня мучить, будет шутить, когда станут колесовать меня, и с презрением, с адскою улыбкою будет переворочивать палкою куски тела, отлетевшие от колесования.
Тут пришел Ричард.
— Что? — спрашивает Дон-Коррадо.
— Отправил! — отвечает Ричард.
Дон-Коррадо
И я сейчас еду; ты ступай с войском, сдай его с рук и как можно скорее приезжай в замок.
Ричард (с изумлением)
Как?
Дон-Коррадо
Как видишь.
Ричард стоит, изумившись.
Вот бумага к правительству; я пишу, что я исполнил свою должность, что бунтовщики усмирены и что за болезнию не могу я лично явиться для сдачи войска. Возьми ее, но не забудь о солдатах, понимаешь? Не проговорись. Употребляй хитрость змеи, извивайся.
Приготовивши совершенно Ричарда к его роли, Дон-Коррадо уезжает. Между тем как он едет и занимается мыслями, приличными его положению, я намерен удовлетворить любопытству читателя — намерен сказать, кто таков Дон-Коррадо.
Глава 8
Там, где религия страдала от страшного суеверия, где совесть считалась мечтою, где дружество было пустым звуком, где союз крови не уважался, где обитал собор ужасных злодейств — злодейств, от которых содрогнется человечество, где собственная воля считалась законом. В земле, которая была скопищем варваров, обменивающих людей на металл; в Алжире, где жили разбойники, имеющие корабли, на которых плавая, грабили и убивали, не уважая ни полу, ни состояния[28]. В этой земле родился Дон-Коррадо от корабельного начальника, называемого Дон-Жуаном де Геррера, и, будучи еще ребенком, питался воздухом, которым дышали злодеи. Дон-Жуан имел еще и другого сына, называемого Алонзом, но сына совсем несходного с Коррадом. С самого младенчества Коррадо был злой и хитрый, и отец его любил; с самого младенчества Алонзо был добрый и чувствительный, и отец не любил его. Одна мать — бедная Клара[29], бедная, потому что была женою варвара, который на все ее нежные ласки отвечал хладнокровием и презрением, одна мать любила только Алонза.
Дон-Жуан был из первых разбойников, из первых варваров, торгующих бедными невольниками. Везде, где он ни плавал, везде сопутствовал ему Коррадо и смотрел на всякие варварства. С малых лет он привык смотреть с хладнокровием на бедное, страждущее человечество, окованное цепями железными и валяющееся на дне корабельном.
Но удивительно ли? Он родился от злодея; он рос и воспитывался между варварами, не знавшими даже слова сожаление. И Алонзо, скажут, родился от одного отца; но куст с острыми, колючими шипами производит прекрасный цветок — розу.
Коррадо был еще в возрасте отрока, и Жуан приучал его ко всяким злодействам; он учил его, чтобы всякий цвет раздавливать ногою, чтобы всякой птичке, всякому животному отрывать голову, он учил — и Коррадо оказывал успехи. Жуан наставлял его, чтобы он не давал ни малейшей поблажки бедным невольникам; он говорил ему, что если обходиться с ними ласково, если дать им волю, то они сделают заговор и убьют нас; он говорил, что невольники сотворены невольниками, сотворены единственно для промысла людей, для их счастия. Коррадо слушал и показывал успехи; когда он раздавал невольникам пищу и когда мать, показывая ему грудного младенца с засохшим от голоду ртом, просила, чтобы он прибавил ей пищи для умножения молока в засохшей ее груди, то Коррадо, помня правила отца своего и по своему милосердию, бил палкой по протянутой руке ее. Коррадо минуло шестнадцать лет, и он превзошел отца; не удивительно — он родился с мужественным характером, он родился для великих дел. Так, он был бы великий человек. В молодых еще летах он не любил пресмыкаться; в молодых летах душа его возвышалась при предметах страшных: когда небо было ясное, когда светило солнце, тогда Коррадо был невесел, тогда никакие забавы, никакие игры товарищей не могли развеселить его; когда же вихри вздымали столбом пыль, когда буря гнала черные облака, когда блеск молнии ослеплял глаза, когда треск грома оглушал людей; тогда — о! тогда-то был он весел, тогда-то сердце его билось сильнее и он, поднявши вверх голову, с веселым духом бегал по комнатам и вызывал оробевших товарищей играть с ним.
Порок и добродетель рождаются в каждой стороне, и человек, составленный из смеси оных, бывает злым и добрым, научась из примеров, ему представляющихся. Так, душа Дон-Коррадо, смотря на примеры, сделалась душою разбойника, но вместе могла бы быть и душою героя; видя добрые примеры, могла бы быть для пользы полвселенной.
Корраду минуло семнадцать лет, и он ничем не занимался, как правилами отца, ничем не занимался, как постыдным ремеслом своим; ничто его так не прельщало, как слава; он смотрел на нее алчными глазами. Чтение «Дорогих вечеров» еще более разгорячало его воображение, и он захотел быть великим человеком[30]. Не так радуется путешественник, проходящий в жаркие летние дни жгущие ливийские пески, когда находит прохладный ручеек, как радовался Коррадо, когда видел приближающийся корабль. Голодный тигр не с такою алчностию бросается на свою добычу, с какою алчностию нападал Коррадо на встретившийся корабль; таким образом, каждая победа возбуждала горячий пламень. Он хотел приобресть себе славу, и, нападая на невинных, разграбляя и убивая их, думал он, что пожинает лавры. Наконец его благородная храбрость и мужество преобразились в варварство и зверство; и ежели он нападал на корабли, ежели убивал людей, то не для славы, но для пролития крови. Так, его зверская душа жаждала уже крови. С такою зверскою страстию, с таким ужасным впечатлением сердце его было способно к любви, но к какой любви? Не к тому нежному чувству, которое находится в душах добрых, но к зверскому побуждению. Прекрасная грузинка, одна из невольниц, пленила его, или лучше сказать, возбудила в нем огнь сладострастия.
