замерли.
Толпа от неожиданности притихла.
В ложу ворвался Бова.
— Сынок, уходим! — задыхаясь, крикнул он. — Полиция! Облава!
— Мари-инка! — Игорь не отрываясь смотрел на арену.
Щёлкнул магнитный замок двери.
— Чёрт! Нет! — Бова ударил в дверь плечом. — Игорь вылезай из ложи, живо!
Бова вскочил на ограждение, но не удержался на мягкой обивке и рухнул на трибуну. Обалдевшие от неординарного представления зрители ахнули и выжидательно уставились на корчащегося от боли Бову.
***
— Маринка! — Хромого распирало ликование. — Я счастлив!
— Павел Валентинович! — глаза перепачканной кровью Маринки лучились радостью.
— Вот и ответ, — прошептал Хромой. — Вот и твоя связь с полом.
— Какая моя связь? — Маринка откинула голову и, улыбаясь во весь рот, вдохнула полной грудью.
— Целостная личность — это пара. «Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их».
— И цельная душа нерушима, — блаженно пропела Маринка, — и личности в паре восстанавливаются мгновенно.
— Господи, мы убили столько людей! — Лицо Хромого исказилось ужасом.
— Они всего на всего нуждались в любви. — Маринка опустила голову и упёрлась лбом в лоб Павла. — Как же мы теперь будем жить?
Хромой посмотрел на трибуну, увидел выпавшего из ложи Бову и отрывисто произнёс:
— Мы-не-бу-дем…
И с потолка ударили струи серной кислоты.
Бабочка
— Вы что идиоты? — возмущался гастроэнтеролог Лазарь Моисеевич — седой маленький старичок.
— Да как-то жалко его было. Он так просил… — Евгений Семёнович, бывалый водитель автобуса, положил руку на пузо и виновато смотрел на доктора.
— И что вы ему отдали? — Лазарь Моисеевич решительно настроился на перевоспитание пациентов.
— Костюм спортивный, — смутился Семёныч.
— Ботинки ему дал и денег на бутылку, — пробурчал Борис Фёдорович, отводя глаза. Социальный статус и профессия Бориса так и остались неизвестными — одно слово: мутный тип.
Моисеич посмотрел на Лёху и вопросительно приподнял голову.
— Тоже денег, — решительно сказал тот и поспешил уточнить: — На сигареты.
— Придурки! Он же уголовник! Кому вы поверили?!
— Да, Моисеич, ты прав, — Семёныч чесал затылок. — Дали маху.
— Да вернется Серёга! Может, его в милицию забрали, — постарался убедительно сказать Лёха и с нарочитым пафосом добавил: — Я в него верю!
Лёха, аспирант-технарь, был самым молодым из них. Упёртым наивным максималистом. Его научрук не раз напоминал, пестуя будущего учёного, что поспешные выводы особенно опасны, когда чувствуешь стопроцентную правоту и ясность.
Лазарь метнул в Лёху молнию уничижающего взгляда и продолжил распекать Семёныча:
— Женя, но ты-то?! Взрослый же мужик! Тьфу! На бутылку! Желудочники, мать…
Лазарь Моисеевич развернулся и исполненный презрения к нам — недотепам из двести шестнадцатой палаты — вышел в коридор, хлопнув дверью.
Мы сидели на койках и смотрели, как за окном август жадно догуливает последние дни. Семёныч в душе оплакивал костюм, ему еще предстояло объяснять жене этот приступ человеколюбия. Борис насупил мохнатые брови и вперился вдаль, пытаясь разглядеть то ли улыбнувшийся ему пузырь, то ли ушедшие в его ботинках десять тысяч. А Лёха, созерцая взволнованные тополя, гордился своей твёрдой уверенностью в победе добра. Наверное, это было несложно, отдав бывшему урке, как он сам себя называл, денег всего-то на пару пачек «Явы».
Как и большинство севших за валюту, Сергей хотел только хорошего. Он собирался устроить у себя под Камышиным рыбную ферму и разводить карпа. Но по неосторожности в бурном водовороте накопления начального капитала прикупил сотню долларов. И, совершенно закономерно для того времени, поймал «бабочку» — получил пять лет по статье 88 УК РСФСР «Нарушение правил о валютных операциях». Новая страна сама рождалась, как бабочка из умирающего кокона Союза. Частое изменение законов на фоне политических метаний вело к юридической неразберихе. Статья за валюту становилась всё легче, а вскоре и вовсе исчезла. Серёгу могли уже через два года выпустить, но освободили только через три, и весь срок он «чалился в крытке» — в Бутырке. В камере, где томились еще нескольку десятков заключенных, где спали и ели по очереди, где беспрерывно испражнялись тут же в углу.
Лёха недоумевал, как человек после трех лет в таких чудовищных условиях не замкнулся в себе, свободно общался с любым собеседником и вписывался в любую компанию? Где-то был вежлив, где-то строг, где-то не без юмора разрешал двусмысленность ситуации тюремной «мудростью». Вещей у Серёги не было. Ходил он в больничной застиранной фланелевой пижаме синего цвета. Но не брал себе ничего, что, бывало, оставалось от выписанных больных. Говорил: «Это на общак». Лет тридцати от роду, ростом он не отличался, худой, с глазами такими же черными, как и волосы. На чеченца смахивал.
Когда Серёгу освободили, он первым делом отправился к другу, с которым они год просидели вместе. Выпили, позабавились с дворовыми шлюхами. И зашел к ним, на свою беду, сосед — парень, примерно их ровесник. Тяпнул с ними. О чём уж зашел разговор, никто после так и не вспомнил, да только сосед этот Серёге в правую сторону груди засадил кухонный нож. Да ещё под углом, сверху вниз. Чудом легкое не задел. Вот так Сергей, в чем мать родила, и загремел в больничку. А когда немного поправился, приспичило ему за документами и за одеждой к этому своему другу-собутыльнику съездить. На эту-то поездку его и благословили всей палатой, кто чем мог. Всего-то, по его словам, на несколько часов. А говорил он очень убедительно. Как-то одному сказал: «Оставь телевизор на общак!» Так тот выписался, а телек еще на неделю оставил.
Лёха верил в Серёгино возвращение ровно до раздачи утренних градусников. Как только градусники унесли, молодой сел в кровати и выпалил от души:
— Вот ведь сволочь!
Мужики разочаровано помычали, посопели, и начался обычный больничный день. К Семёнычу приходила жена — женщина, напоминавшая не то товароведа, не то директора школы. Они ходили туда-сюда по отделению, и он ей басни нашёптывал. К Борису — сын. Сын крутил пальцем у виска, а Фёдорыч часто моргал и кивал. Лёха силился читать заумную книжку, но засыпал на половине страницы.
После обеда, когда доверчивые больные уже смирились с потерями и сделали выводы о вреде мягкосердия, дверь в палату приоткрылась. Первым показался большой белый полиэтиленовый пакет, и послышался заискивающий голос:
— Мужики, только сильно не бейте!
Следом за пакетом появился Серёга с виноватой улыбкой. Палата минут на десять превратилась в рай для составителя морфологического словаря русского мата. Потом разбирали содержимое пакета, и воцарилось новогоднее ликование.
Как и предполагал Лёха, Сергей без документов попал в милицию. В то
