время шла Первая чеченская, и у парня, смахивающего на кавказца, не было шансов остаться незамеченным. Серёга позвонил другу, тот приехал с паспортом и все обошлось.
— Навестили фрайера, который меня подрезал, — рассказывал Сергей, переодеваясь в пижаму. — Он мне тачку отдаёт. Аппаратура у него ничё была. Мы ее пока к корешу перенесли.
— Как это «отдает»? — учёному Лёхе надо было обязательно понять все нюансы.
— Ну, я же на него заяву не писал. Так, затрём втихаря.
— Интересно, и как происходила эта процедура передачи имущества? — полушутя, Лёха продолжал выяснять подробности.
— Мы его мудохали весь вечер. Жену его заперли на кухне. Сказали, что если будет шухерить, мы его вообще замочим. Она вся в соплях так и просидела до ночи у помойки. А ему мы ещё руку сломали в ванной. Он там плакал и звонил, что квартиру отдаст. Но ребенок у него — без мазы.
Интерес учёного улетучился, оставив внутри мерзкий холод. Больше не хотелось ни шутить, ни вдаваться в детали. Лёха вдруг понял, что не слышит в рассказе Сергея эмоций. Он и не сожалел о случившемся, и не радовался. Абсолютное равнодушие. Так мясорубка равнодушна к кускам мяса, попавшим на её шнек. Просто так надо. На самом деле Сергей не был вежлив, не был дружелюбен, не был щедр. Он просто менял маски. В тюрьме он научился чувствовать момент и быстро выбирать нужную. Это стало его спасением. В этом умении он спрятался, как амёба в цисте, и пережил три страшных года заключения. Обычные же человеческие эмоции были умерщвлены, как прямая угроза жизни.
В дверях появился Моисеич:
— Так, Сергей…
— Ваш кабанчик заслан в лучшем виде, Лазарь Моисеич! — неожиданно отрапортовал Серёга.
Моисеич испуганно оглядел пациентов, пытаясь прочитать на их вытянувшихся лицах, глубину понимания сказанного. Семёныч хохотнул и нарочито закашлялся. Сквозь вялую дундуковатость Бориса не разобрать было его реакции. Лёха закусил губу. Доктор сунул руки в карманы халата и, закатив глаза, простонал:
— В манипуляционную, бегом! Два дня уже без перевязки.
Кому и куда Лазарь отправил с Серёгиной помощью посылку так и осталось тайной, зато стало ясно почему его долгое отсутствие Моисеичу «сделало нервы».
Ветер глубины
Знаешь, сегодня я поняла наконец: они сделали из меня наживку! Ну почему ты не захотел в горы? Медовый месяц в Альпах — красота же! Мне нравится в горах. Помнишь зорбы на Войновке? Накатались тогда на Масленицу… Но я как верная жена поехала за тобой в Полинезию. Трое суток без малого летели. Тюмень — Москва — Стамбул — Франкфурт — Сан-Франциско — Лос-Анжелес — Папеэте — Бора-Бора. Мир посмотрели из окон аэропортов, с Любой и Женей познакомились на последнем перелёте.
Заманил ты меня виртуозно, нечего сказать. Мол: когда ты ещё увидишь такую природу?! Это-де не по учебнику школьников биологии учить! А преподавай я математику, как Сонька, куда бы ты меня повёз? Ладно, ты же Соньку не любишь…
Красота, ещё бы! Зелёные островки моту. Бунгало прямо над голубой водой лагуны. Столики со свечами и плетёные кресла под чернильным небом и пальмы с подсветкой. Восходы и закаты над океаном — такие же волнующие, как сладкие экзотические коктейли.
Рядом со стойкой администратора большой аквариум с разными светящимися тварюшками — рыбками, рачками, медузками. Я чуть не прыгала от восторга. Сотрудник отеля — парень шоколадного цвета, черноволосый и с приплюснутым носом в пол-лица, как все они тут, провожал нас в бунгало и лопотал без умолку. Женя перевёл. Проныра предлагал частные экскурсии — смотреть биолюминесценцию непосредственно в океане. Я спросила:
— Нырять, наверное, придётся, это ж уметь надо, и костюмы нужны, ласты там, всякое…
Женя мои слова передал, а тот руками замахал:
— Они, — говорит, — сами на поверхность поднимаются.
Люба обещала одолжить нам одни очки для плавания — у них с собой двое было. Договорились через день поехать. Мы с тобой, Люба с Женей и французская пара. Представляешь, имена вылетели из головы напрочь. Ты всё вглядывался во француженку, я тебя даже стукнула. А ты мне:
— Не пойму, чего все француженками бредят? Зацепиться даже не за что.
Тут уж я из женской солидарности за неё заступилась:
— Посмотри, как она изящно шляпку из пальмовых листьев двумя пальчиками придерживает.
Ты только фыркнул: — Потому что у неё руки в креме.
Туземцы везли нас часа четыре. — Надеюсь, — сказал ты, — свет из бездны стоит потраченного времени. Широконосые улыбались и хитро переглядывались. «Готовят сюрприз», — подумала я. У них то ли катер, то ли моторная лодка большая — я не разбираюсь. Ты тоже только плечами пожал. Но и снаружи красивый кораблик — свежевыкрашенный, белый с красными полосами по бортам, и внутри чисто. Сиденья удобные. Открытая палуба — пусть небольшая, но вшестером не тесно стоять. Французики на носу примостились и целовались всю дорогу. Местные вдвоём управлялись. Здоровые такие крепыши. Постарше, с проседью, — за капитана, а второй, средних лет, матросил и нами командовал. Ближе к месту он выволок на палубу насос навроде автомобильного с проводом, перемотанным в нескольких местах изолентой, и надул три небольшие лодки — по форме как каноэ. Ты пошутил, мол, теперь пойдём три часа на байдарках. Французы напряглись, но молодой успокоил:
— Так, — говорит, — круче: контакт ближе и впечатления ярче.
И улыбался радушно, по-детски даже. Взял весло, ногами пружинит и орудует им в воздухе. Женя перевёл, что садиться и грести надо, как он показывает.
Дело уже к вечеру. Коричневые верзилы остановили катер, посадили нас в лодки и велели отплыть на четверть мили. Ты сказал, это метров четыреста пятьдесят. Мы с тобой отчалили последними. Смеялись ещё, что нам света не достанется. Гребли-гребли, засомневались, оборачиваемся — и мы с тобой, и ребята впереди тоже. Местные руками машут, мол: вперёд!
У французов первых вокруг лодки рябь на воде пошла сначала цветными чёрточками, а после засветилась блюдцами. Потом и у Любы с Женей под дном полыхнуло. Мы с тобой за борт выглянули, а под нами всё как будто в зелёных ветках на белом матовом фоне. Тут ребята закричали. Я не успела голову поднять, а ты уже всё понял. Вытолкнул меня из лодки в сторону катера туземцев. — Плыви, — кричал, — плыви, не оглядывайся.
Я бултыхалась, захлёбывалась, но постепенно поймала ритм и поплыла сажёнками. Шлёпанцы свалились с ног. Катер почему-то оказался ко мне кормой и уменьшался. В сумерках водная рябь мерцала оттенками зелёного, голубого и розового. Юбка сарафана отяжелела и путалась в ногах. Я
