арыков. Воды мало, и аульчане деньги собрали и кяриз[4] рыли. А воду распределял арчин Муратли-Докма — старшина. У него единственный в ауле кирпичный дом был.
— Это в каком году происходило-то?
— Уже в Туркмении Советская власть была. А мы все по-прежнему жили. Немного лучше стало летом двадцать шестого. Земельно-водную реформу провели. Батраки стали на собственных полях работать. Коммунистам аула полегче стало. Но богатые еще сильные были.
Таган хотел было повернуться на бок, но нога не повиновалась. Казалось, на живот поставили котел с кипящей водой. Отдышавшись, он продолжал свой рассказ.
Сержант поведал соседу о том, как осенью 1926 года на верблюдах в аул прибыли две женщины — Мария Георгиевна Наберкина и Хатфия Тайбулина, чтобы организовать в ауле ясли и детсад. Коммунисты и комсомольцы Гокчаев Сальпи, Аннабердыев Атамурад, Меляев Мамеддурды, Довлатов Паша реквизировали дом арчина Муратли как имущество, нажитое за счет чужого труда, и отдали его под ясли и детсад. Не сразу женщины аула поверили в новое. У многих улыбку и неверие, а у иных и издевку вызывал внешний вид Хатфии — пятнадцатилетней девушки, хрупкой, как тростинка, слабой, как летний ветер. Но когда Хатфия одна, маленькая и, казалось, беспомощная, бесстрашно выступила против бая, купившего себе в жены двенадцатилетнюю девочку, и помешала этой сделке, женщины стали уважать ее и начали понемногу доверять ей своих детей.
— Уже в двадцать восьмом — в тот день у нас в ауле колхоз организовывался, у бая Мамятча-Молла часть земли и лавку в Геок-Тепе отобрали, — тогда он на Айсулу (мы так прозвали Хатфию — «Красавица луна») с ножом бросился. Ему помешали, и он в Иран ушел. Батраки и самые бедные дайхане объединились. Плуги были только деревянные. Три верблюда и две лошади в колхозе оказалось. Отец мой шорник — чарыки[5] шил, уздечки и хомуты ладил.
— А вам сколько лет тогда было? — спросил сосед, протягивая здоровой рукой Тагану стакан воды.
— Девятнадцать. Я с отцом сразу в колхоз пошел. Трудно было. Мало кто грамоту знал. Все же в колхозе урожаи лучше, и колхозникам легче жилось. А когда первый трактор появился, совсем дело хорошо пошло. Старики, правда, говорили: «Там, где трактор пройдет, травы не будет, вода иссякнет, урожаев не будет, земля родить перестанет».
— И вы не боялись?
— Как не боялись? Очень боялись. Но в других местах ничего не случалось, а мы тоже хотели по-новому жить. Тракториста — первым у нас Чарыяр был — грешником звали, Хартеджалом[6]. А мы продолжали работать.
В Туркмении в те годы, с 1930-го до середины 1933-го, новое в борьбе со старым одерживало верх. Баи, духовенство, торговцы, лишенные прежних прав, чувствовали, что проходят годы, а дела молодой республики крепнут. Вот отчего басмачество тогда вспыхнуло с новой силой.
В колхозе «Большевик» был создан ополченческий отряд «Кизыл-таяк»[7]. Он выступил против басмачей Дурдымурда, которые нападали на колхоз, не раз громили правление, школу, детсад, ларьки, грабили колхозников, уводили с собой в пески скот и лошадей. Новое одерживало победу.
Обо всем этом и рассказал Таган в ту ночь своему соседу.
На следующий день Таган, краснея от усилий и от стыда, сказал врачу правду. Тот подробно расспросил его о характере боли.
— Вот теперь мне ясно, — сказал полковник медицинской службы, поглаживая бородку, — а то сами напортили бы дело, молодой человек. Кстати, скажите, Байрамдурдыев, что это у вас, туркмен, за обычай такой — не позволяет стонать, просить о помощи? Вашего брата туркмена пилишь, режешь, а он молчит, только губы кусает. Это как понимать: жаловаться — у вас значит признавать слабость, так, что ли?
— Не знаю, товарищ военврач. Я-то не стонал — скорей в полк хотел.
— А ведь мог без ноги остаться.
Лечение заняло два месяца. Тагану дважды делали операцию. Для окончательной поправки он был направлен в выздоровительный батальон, стоявший в селе Старый Дуб Орловской области.
С каждым днем Таган чувствовал себя лучше. Но у него вдруг стал пропадать сон. Его терзали сомнения. Куда отправят? Как попасть к своим? С этими просьбами Байрамдурдыев по три раза на день обращался к командиру батальона. И не напрасно. Однажды на плацу перед казармой появился офицер в кубанке, представитель тыла Белорусского фронта, собиравший по выздоровительным батальонам кавалеристов.
Сержанта Байрамдурдыева он взял с собой.
Глава IV. РЕЙД
Спрыгнув с подножки полуторки, Таган поправил ремень, поудобней пристроил вещмешок и направился к крайнему дому.
Во двор он вошел бесшумно, и первое, что увидел, заставило радостно забиться его сердце. Рядом с крыльцом хаты, крыша которой была когда-то тронута пожаром, на расчищенном от снега «пятачке» закипал черный от сажи кофейник. Оджак — очаг, отрытый в земле, так могли устроить только руки туркмена.
— Хей, земляки, кто тут есть? — крикнул Таган, и тут же из-за угла хаты с винтовкой наперевес выскочил часовой.
— Чего орешь? А ну, покажь документы!
Таган с готовностью полез в карман. На крыльце появились командир минометного расчета сержант Омар Курдов и боец Чары Нурсахатов. Обоих марыйцев Таган хорошо знал.
— Эс-салам-алейкум! — поздоровался с ними Таган, протягивая документы часовому. — Думал, никогда не найду.
— Хыдыр[8] милостив, — сказал Чары, спрыгнул с крылечка и дружелюбно протянул Тагану обе руки. — Понимаешь, друг, он ранен был, сильно ранен. Думал, своих не найдет, а нашел… — Туркмен обернулся к часовому.
— Ну, и я говорю, пусть проходит, раз свой. Но орать-то чего не по-нашему?
— Проходи, Таган. — Омар жестом пригласил сержанта в дом. — Поздравляю с возвращением. Сачак[9] полон еды. Сейчас и свежий чай будет.
— Сагбол, Омар-джан, — ответил Таган. — Сначала в штаб полка надо. Потом, если время позволит, обязательно зайду.
— Я провожу, — с готовностью предложил Чары, связной командира эскадрона.
Таган приветливо кивнул часовому, внимательно слушавшему непонятную речь.
— Спасибо, друг, — сказал Таган по-русски. — Сагбол.
— Да не за что. Раз свой, добро, что возвратился.
Таган улыбнулся. Стоявший на часах солдат ответил тем же — ему была понятна радость встречи туркмена с земляками. По дороге в штаб Чары рассказал о событиях, случившихся за три месяца отсутствия Тагана.
Во взводе пулеметчика тоже встретили тепло. Командир, гвардии лейтенант Щипанов, подробно расспросил сержанта о ранении, о том, как его лечили, и в заключение сказал:
— Отлично, Дурдыев! Принимай расчет. Будем и дальше воевать вместе. С такими, как ты, легко.
Друг Ораз и комсомолец Самсонов не
