А вокруг вот уже двенадцать часов лютовал бой. У самого лица Таган заметил в зеленой траве крепкий красноголовый гриб. Сержант видел гриб впервые в жизни и не знал, что это сладкий подосиновик. Он смотрел на него, на муравья, ползущего по шляпке, на травинки рядом, снова на гриб, пока тот не расплылся в бесформенное оранжевое пятно и сознание снова не оставило Тагана.
Он не пришел в себя и тогда, когда в окопе пулеметчиков появилась санинструктор — крохотная Миccaмара Нургазизова, которую в полку звали просто Тамарой. Она прощупала у сержанта пульс, развернула на земле плащ-палатку, перевалила на нее Байрамдурдыева и потащила к лесу. На полпути ей встретился санинструктор Немкин.
— Зачем тащишь, Тамара? Он же готов. Скоро бой кончится, подберем.
— Нет, Петя, он жив. Много крови потерял.
— Разрывной, через бедро навылет, — осмотрев рану, сказал Немкин. — Надо жгут наложить.
— Попробуй, а я отдохну. — Тамара тяжело дышала.
Наложив жгут, Немкин предложил:
— Давай помогу. Его побыстрее на стол надо бы.
Вдвоем дело пошло споро. У кромки леса они нашли подводу и положили на нее раненых. Петр сказал:
— Тамара, доставь сама, потом вернешься. — Взглянул еще раз на белое лицо Тагана, сорвал ветку пламенного бересклета, положил на грудь сержанта и, махнув рукой, побежал к окопам.
Медпункт полка находился возле одного из домов ближайшей деревни — Михайловки. Подводу встретил гвардии капитан медицинской службы Анатолий Кравченко.
Определив, что наиболее тяжелым был сержант-пулеметчик, Кравченко спешно занялся им.
— Тамара, где солдатская книжка?
— Наверное, в нагрудном кармане, товарищ капитан.
— Посмотрите группу крови. А вы, Наум Михайлович, — обратился Кравченко к старшему фельдшеру полка Ледовому, — поторопитесь с противошоковым и готовьте новокаиновую блокаду.
Кровоточащую рану обработали, и Кравченко взялся за ланцет. Рассекая края, он чистил рану, зажимал сосуды пинцетами Пиана, накладывал лигатуры. Кровотечение остановилось.
— Все! Присыпьте стрептоцидом и перевязывайте. Влейте еще полбанки крови, и он придет в себя.
Тамара обмыла забрызганного кровью Тагана. Лицо сержанта стало розоветь, и он что-то забормотал.
— Не хочу!.. Прочь!.. Жить!.. — переводила Тамара.
А сержант, медленно приходивший в себя, принимал Тамару и старшего фельдшера за мусульманских «ангелов смерти» Накира и Мункара.
— Не хочу!.. Прочь!.. Ораз, бей их! С вами не пойду! Хочу жить! — выкрикивал он еще слабым голосом.
— У него быстро поднимается температура. Надо дать… — Но фельдшер не договорил.
Послышался гул самолетов, и тут же команда Кравченко:
— Всех в траншеи!
Таган лежал на носилках на дне щели. Тамара прикрыла его собой и, дыша ему в грудь, шептала между разрывами бомб:
— Потерпи, богатырь! Миленький, родненький. Сейчас все кончится. В госпиталь отвезут. Держись, миленький.
Когда налет закончился, к капитану Кравченко подбежал старший лейтенант:
— Получена радиограмма. Высылают машины.
— Ждать не будем! Второго такого налета не выдержим. От имени командира полка распорядитесь собрать все повозки, санлинейки, тачанки — все транспортные средства. Грузите раненых и отправляйте в санэскадрон. Привлеките местное население. Пусть укажут брод через Вересочь. Река глубокая. Выполняйте!
Кравченко подошел к Байрамдурдыеву. Тамара решила напоить раненых перед отправкой горячим чаем. Приподняв голову сержанта, девушка поднесла к его губам кружку с чаем. Напившись, Таган попытался улыбнуться.
— Вот и хорошо, миленький мой. Будешь жить, родненький. Обязательно будешь!
«Вай, конечно, буду. Война еще не закончена. Надо победить!» — подумал Таган и закрыл глаза.
Под приглушенные раскаты боя подводы потянулись в полевой госпиталь.
* * *
Непривычная тишина и сознание, что ты прикован к постели, мучили сильнее физической боли. Чистое белье, тепло, хорошее питание, уход и внимание медперсонала — трудно было желать лучшего. Но эта тишина, в которой не было другой думы: «Что будет? Отнимут ногу? Отправят домой?» — угнетала. На все эти вопросы приходил один и тот же пугающий ответ: «Да! Да!» И опять беспамятство.
Разрывая барабанные перепонки, дробно стучал «максим», рвались снаряды, скрежетали гусеницы танков. Перед глазами прыгала прицельная рамка, мелькали зеленые, синие, серые шинели, немецкие каски. Дульные тормоза «фердинандов» и лошадиные морды наезжали на лицо. И Таган начинал стонать от своей беспомощности.
— Продолжайте сбивать температуру, — услышал он сквозь гул боя и пришел в себя. — Слишком высокая и подозрительно держится, — говорил медсестре военврач. — Вечером покажете мне его в перевязочной…
Медсестра молчала, и полковник медслужбы переспросил:
— Вы слышали, Оля?
— Николай Николаевич, сегодня же вечером артисты будут, — ответила за медсестру молоденькая санитарка.
— А, ну тогда сейчас. Закончим обход — и везите.
На столе врач долго ощупывал рану и все спрашивал:
— Больно, Байрамдурдыев? Вам больно?
Таган отрицательно качал головой и, когда врач закончил осмотр, спросил:
— Скоро, доктор, к своим?
Очевидно, военврач не почувствовал беспокойства в вопросе Тагана и поэтому вместо ответа только пристально поглядел на него. Отойдя, врач тихо заговорил со своим коллегой, но обостренный слух сержанта уловил обрывки фраз.
— …смущает отсутствие боли… хочет домой… неделю — и будем чистить…
Таган приподнялся на локтях.
— Доктор, — позвал он виноватым голосом, но сестра уже закончила перевязку, и военврач распорядился:
— В палату!
Весь день сержант размышлял над тем, как он завтра объяснит врачу, что вовсе думает не о доме, что хочет как можно быстрее возвратиться к себе в полк. Он боялся, что ему это не разрешат, если он скажет, что рана приносит нестерпимую физическую боль.
К вечеру в школу, где расположился госпиталь, приехали артисты. Они выступали в раздевалке на первом этаже. Класс, в котором лежал Таган, находился рядом. И хотя он не видел артистов, хорошо слышал все, что они читали и пели. После концерта показывали «Чапаева».
— Так вы из казахов или узбеков будете? — спросил сосед, младший лейтенант, с простреленным плечом.
— Я, товарищ младший лейтенант, из Туркмении: Ашхабад слышали? Рядом Геок-Тепе. Там наш колхоз, — ответил Таган.
— А, Туркменистан! Знаю. Мой дядя, брат отца, текстильщик из-под Твери, в тридцатом году как двадцатипятитысячник работал в туркменском колхозе.
— Ваша фамилия Фетисов?
— Нет. А что?
— У нас в районе Геок-Тепе был один из них. Фетисов его звали. Из этого самого города Тверь. В аулах Янги-Кала, Изгант и Бабараб работал. Много сделал. Хороший человек.
— Расскажите, пожалуйста, как это было.
Таган смутился, провел языком по губам.
— Если устали или болит, не надо, тогда в другой раз.
Но Таган уже унесся воспоминаниями в прошлое и неожиданно для самого себя бодро заговорил:
— В старой Туркмении многие бедно жили. Аул наш почти в песках лежал. Воды мало, а беднякам ее всегда недоставало. Все говорили: «Дороже золота дитя, но воды — дешевле». В аул вода шла из речушки Секиз-Яп, по одному из восьми
