на месте обделённых островитян, просто со стыда бы сгорел… Мерчин Новак в своём панегирике родному языку, который я вчера прочитал, не случайно поминает «существительные уменьшительные и увеличительные». Славянский ум, веками пользуясь подручным богатством всех этих уменьшительно-ласкательных, пренебрежительных, увеличительных суффиксов, всех этих «еньк» и «оньк», «ушк», «юшк» и прочих милых мелочей, снабжает речь таким многоцветьем смысловых оттенков, что тут уж, право, остаётся только шапчонку на лбишко надвинуть в великой задумчивости и прошептать: ох, матушка ты моя, ну и силища, ну и прорвища… Ответь-ка нам, англичанин, пошто обращаешься так скучно к девушке своей: всё «герл» да «герл»? У нас-то, видишь, не так заведено, не всё «девушка», можно и поласковей назвать: «девонька», «девчина», «девчушка», «девуня»… Можно и построже: «девка», «девчонка»… Или чуть снисходительно: «девчоночка», «девчурка». Есть ещё «дева», есть и «девица», есть и «девчинушка»… На что англичанин, может быть, и возразит, что способен все подобные оттенки значений передать с помощью прилагательных или синонимов. Ну что ж, не будем гордиться, станем учиться…
Будишинские куранты отбили три четверти. Похоже, дождь не угомонится теперь целую неделю. И пусть себе льёт! Я готов целую неделю путешествовать вместе с Новаком-Нехорньским по македонским скальным крутизнам… Из Прилепа, «славного города Королевича Марко», он отправляется пешком к горной деревушке, над бедными домиками которой виднеются на скале руины древней крепости. Не странно ли, почти не заглядывая в словарь, пропуская впопыхах чуть не половину слов неузнанными, заботясь пока лишь о том, чтобы не сбиться с пути и не отстать слишком от автора, можно, оказывается, всё-таки поспевать за ним, можно! Вот, вижу, пришли ему на помощь местные мальчишки. Заметили издали, что он растерялся, не сообразит, какой тропой карабкаться выше, и прискакали, как резвые горные козлята. Но вот он уже на горе — у каменного гнездовья самого знаменитого из сербских юнаков. Отдышался, любуется далями, вечереющим небом, видом обители, что светлеет далеко внизу, у подножия скалы. Через несколько минут он познакомит своих читателей с одним из иноков этого захудалого монастырька. Читаю описание внешности монаха и поневоле испытываю желание сдержать свой разгон, оценить всякую подробность живописного словесного портрета. И тут уж без словаря никак не обойтись.
«То был босой великан в чёрной несвежей рясе, краснолицый, весь обросший рыжеватыми длинными волосами, с косматыми ресницами и громадной бородой. Внешность совсем не югославянская! Да это же русский! Он напоминает мне богатыря Святогора или старого казака Илью Муромца, но отчасти и Соловья-разбойника, а может, какого-нибудь ещё богатыря или бродячего человека из старых русских былин. Это эмигрант, в прошлом белогвардеец, который тут, в Югославии, прибился к монахам».
Немного позже Мерчин Новак встречается с тем же монахом ещё раз. Угрюмый великан спустился за водой к колодцу, держа на поводу упрямого ослика. Он закуривает сигарету и начинает рассказывать незнакомцу о России: «Вот там у меня кони! Эх, какие кони!.. У нас тут в монастыре коней совсем нету. Одного-единственного осла имеем, в деревне одолжили, да и тот не слушается. Монастырь бедный, совсем худой, даже колодца своего нету. Вот и приходится отсюда воду таскать. Только и делаю, что таскаю воду с этим треклятым ослом. Ну, прилично ли монаху? Сами посудите, монашеское ли это занятие?.. Эх, то ли дело в России! В России никаких ослов, там у меня кони. Ух, какие кони! У меня там и верховые есть… А такого солдата, как в России, нигде не найдёшь. Пусть кто-нибудь только тронет Россию. Русские ему покажут!..»
Да, кажется, этого великана с косматыми рыжими ресницами, угрюмого и наивного, как ребёнок, я запомню навсегда. Думает о своей России в настоящем времени и, вопреки всему, что с ним случилось, желает боевого счастья её воинству! И с незнакомым человеком беседует доверчиво, как с соотечественником, нисколько не сомневаясь, что будет понят и что ему посочувствуют.
А сам автор? Разве он не платит своему собеседнику той же неразменной монетой доверчивости и голубиной простоты? Он и не думает скрывать, что этот русский ему симпатичен. Но книгу-то пишет германский подданный, и вышла она в Будишине в 1936 году! Этот настырный Всюджебыл с его постоянной славянской темой, с его всегдашними всеславянскими симпатиями и разысканиями неумолимо должен был попасть в списки лиц подозрительных и неугодных, когда к власти пришёл Гитлер. И он в те списки, разумеется, попал. Идеи и образы его книг и его графики никак не вписывались в нацистский миф.
Его ждали аресты. Один, другой, потом высылка… В лужицких школах было запрещено тогда преподавание родного языка. Запрету подверглись газеты, журналы, вся книгоиздательская деятельность лужичан. Андрея Зейлера рекомендовалось считать отныне немецким поэтом. Многих деятелей культуры и искусства, священников-патриотов насильно выселяли в чисто немецкие области страны. В ставке Гитлера обсуждался план поголовного перемещения лужичан в Эльзас-Лотарингию. Маленький народ отменялся как таковой, лужичане объявлялись «по-сербски говорящими немцами». Предписывалось даже уничтожать «вендские надписи» на кладбищенских крестах и могильных плитах. Закрыли «Домовину» — последнюю общественную организацию народа. Среди других подвергся преследованиям со стороны гестапо известный журналист и общественный деятель Марко Смоляр — сын знаменитого просветителя. Была погромлена «Сербская Матица», созданная сто лет назад Яном Арноштом Смоляром и его единомышленниками. Её богатый архив почти полностью исчез.
… Нескончаемый дождь шелестит по мостовым ночного городка, по мокрым стенам старых домов; на иных из них кое-где еще различимы черные готические надписи времён последней войны. Что же ты, Будишин-будитель, не даешь мне спать?.. Кажется, я уже начинаю чуть-чуть разбираться в твоих давнишних и недавних былях. Во времена Зейлера и Смоляра переписчики населения насчитывали в обеих Лужицах до 200 тысяч коренных жителей. В нынешних энциклопедиях их численность колеблется уже от 50 до 100 тысяч. А какие цифры даст конец нынешнего века? Я ничего не знаю о твоём завтрашнем дне, Будишин. Знаю только одно: завтра я буду снова учиться говорить по-лужицки. Или хотя бы читать. Хотя бы со словарем. Хотя бы по складам.
Всюджебыл
… Их было несколько человек, мальчиков и девочек, в нарядных курточках и платьицах. Они держали в руках ноты и освещали их цветными рождественскими свечками. В полутьме маленькой крестьянской комнатки, в зыбкой игре пляшущих отсветов их глаза сияли, а щёчки розовели, и было в них что-то ангельское, только крылышки не за плечами, а в виде распахнутых нотных тетрадок. Что-то ангелоподобное было и в самом их пении, под аккомпанемент маленькой старинной гитары, которую держала в руках школьная учительница пения, стоявшая
