и наши сравнительные обороты, здесь и двойственное число — дуал…
Поистине, здесь в распоряжении серболужицкого писателя такое тонкое, но вместе с тем такое могущественное и даже всемогущее орудие, которым можно мастерски овладеть, лишь работая изо дня в день, до самого конца жизни».
Под эпиграфом имя, кажется, уже давным-давно мне знакомое: Мерчин Новак-Нехорньский! Разумеется, эти слова должен был написать именно он! Итак, вперед! Свой первый урок я начну сегодня же!
Признаться, когда расплачивался с кассиршей, я всё же вспомнил про список. Да-да, про тот самый список необходимых подарков и гостинцев для родных и друзей, список, который каждого советского гражданина, отбывающего на неделю-другую за границу, призван держать в рамках благоразумия и хладнокровной умеренности. Но на улице, стоило глотнуть сырого декабрьского воздуха, приятно пахнущего угольным дымком, и я легко, без натуги придумал, как буду оправдываться дома: «Ничего! зато я привёз вам в подарок свое знание лужицкого языка… Витайте, кнеже! Добрэ раньо!»
Теперь некогда зевать. Пока иду к гостинице, разбираю буквы каждой вывески с лужицким алфавитом, имена улиц и площадей. Вот и «намисто Червьенее Армее» (площадь Красной Армии), к которой выходит углом здание гостиницы. На деревянной эстраде, воздвигнутой по случаю близкого уже Рождества Христова, играет духовой оркестр; в нём человек двадцать Дедов Морозов, они наряжены в такие же красные шубы с белой опушкой, как и наши. А перед ними на площади стоят под зонтиками будишинские папы и мамы с разновозрастной малышнёй, слушают марши и вальсы, прихлебывают дымящиеся паром напитки из вощёных стаканчиков. И никто не обращает внимания на привычный дождь, на угрюмых хмурников, что тащат и тащат над черепичными крышами, над шпилями башен неопрятную поклажу сизых в сумерках туч.
«… Добрэ раньо!» — будто кто-то окликает меня во сне громко и требовательно.
Включаю настольную лампу. Начало второго. За мокрым стеклом окна мутнеют красные сигнальные фонари на шпиле собора. Куранты на ратуше звонят четверть. Спать совершенно не хочется. Меня слегка лихорадит от нетерпения продолжить урок, прерванный коротким забытьем. Уж не собираюсь ли я поставить рекорд на скорость овладения чужим языком? Да нет же, не чужим, поправляю себя в который раз. Это свой язык, только слегка подзабытый за несколько веков отвычки.
На тумбочке — целая стопа книг. Купленных и полученных в подарок. Тут даже есть Новый завет, подаренный мне вдовой писателя Петра Малинка Катариной Малинковой. Я пошутил тогда, что она таким образом подсказывает мне заниматься по методу Чернышевского, верней, одного из героев «Что делать?», который учил иностранный язык, постоянно читая на нём Евангелие. Не знаю, как учила языки сама Катарина, но её пример впечатляет. Эта женщина очень скромно, как о чём-то заурядном, говорит о том, что переводит художественную литературу с чешского и украинского; она к тому же выучила словацкий, хорошо говорит по-польски, а когда приехала в Москву, то через две недели неплохо освоилась и в русской языковой обстановке. Настолько неплохо, что перевела потом на свой родной верхнелужицкий «Бедных людей» Достоевского, «Петербургские повести» Гоголя, «Мать» Горького. А когда успевала Катарина ещё и растить-воспитывать семерых детей?.. Разговаривали мы с ней по-русски.
Но с чего же начну сегодня я? С учебника? Со словаря? С маленькой книжечки верхнелужицких пословиц и поговорок? Или с Нового завета? Или продолжу начатую уже книгу Мерчина Новака-Нехорньского о его путешествиях в Югославию? «Его речь настолько сербская, что её невозможно быстро переводить» — эти слова о языке Мерчина Новака, принадлежащие современному критику и помещённые на обороте суперобложки, должны были бы меня обескуражить. Но ведь их-то я перевёл! Может быть, правда, слишком дословно перевёл и лучше бы так: «Его язык настолько сербский, что с трудом поддаётся переводу». Но мне и нужна сама сербская речь, а не нагромождения латинизмов. Я хочу читать путешествие «северного серба» к сербам балканским, а не путеводитель на эсперанто.
Позавчера, знакомясь в дрезденском аэропорту с Тони Бруком, я произнёс лужицкое приветствие, вычитанное в одной из тетрадок Срезневского:
— Помгай Бог!
— О, ты знаешь наше «Помгай Бог»! — улыбнулся он.
— Но это всё, Тони, что я знаю.
Тогда он рассмеялся беспечно, как ребенок:
— Хорошо! Я тоже плохо знаю по-русски, але будем говорить на славянский эсперанто: немножко по-русски, немножко по-сорбски, трошки по-польску, трошки по-чешску…
— И ще трохи по-украиньски.
Славянское эсперанто? Я думаю, он пошутил. Если бы оно существовало, имелись бы, наверное, общедоступные пособия, словари, учебники, разговорники, а о них что-то не слыхать. Никогда не интересовался историей движения эсперантистов, но могу допустить, что в пору наибольшего размаха этого движения кто-нибудь заикался и о проекте искусственного языка для нужд собственно славянского мира. Почему бы нет? Наверное, существование краткого свода общеупотребимых сегодня в славянском мире слов и словосочетаний помогало бы нам на первых порах знакомства… Но, впрочем, велика ли помощь? Не станет ли со временем такой учебно-вспомогательный свод помехой для более глубокого понимания друг друга? Ведь подлинное понимание возникает тогда, когда знание сходств уже не насыщает, а возникает интерес к различиям, уважение к ним. Почитание несходств, радость при виде разнообразия — вот признак подлинной культуры в общении между народами. В этом смысле эсперанто совершенно некультурно. Оно обещает народам лёгкие и пошлые пути, чечевичную похлёбку вместо первородства. Принудительная прививка искусственного языка, осуществись она, явилась бы сигналом к упразднению наций и народов и фабрикации единообразной, убого-примитивной человеко-массы.
Но как же общаться народам? На всех континентах теперь спешат усвоить не эсперанто, а английский или русский. Большим успехом пользуется, конечно, английский. Но не только в силу очевидных экономических и политических — часто принудительных — обстоятельств. В качестве международного средства общения английский, если не считать известных затруднений с произношением и орфографией, более прост для западного человека, да и для всякого иностранца тоже. Сравнительно с русским, с другими славянскими языками английский, можно сказать, даже простоват. Я не языковед, могу промахнуться, но почему-то мне кажется, что если в языке больше падежей, то он более гибок, выразителен. Именно поэтому мне очень жаль, что в современном русском уже почти не проглядывается старый добрый звательный падеж (отче, друже, мати, господи и т. д.), тот самый торжественный звательный, который украшает и по сей день речь других славян, в том числе лужицких сербов… Но вернусь к англичанам, у которых всего… полтора падежа — вместо наших шести. Ладно падежи, ещё беднее у них с суффиксами. Бог — из соображений экономии или в наказание за какие-то провинности — недодал им столько суффиксов, что славянин, окажись он
