Бурнашевым больших работ – «Петербургские редакции и редакторы былого времени» – была им поэтому приостановлена. В поисках заработка он рискнул принять предложение одной из экспедиций III отделения – наводить литературный лоск на некоторые докладные записки и отчеты «для царского чтения». Эта «работа» продолжалась всего в течение четырех месяцев, но из-за слухов о ней стало невозможным сотрудничество его в органах оппозиционной печати. Книжка исторических и литературно-бытовых очерков о Д. И. Хвостове, Е. Ф. Ганине, И. С. Брызгалове, В. А. Всеволожском и Савве Яковлеве, выпущенная в 1875 г. под псевдонимом Касьяна Касьянова и с лубочно-рекламным заголовком «Наши чудодеи. Летопись чудачеств и эксцентричностей всякого рода», была последней попыткой Бурнашева вновь закрепиться в литературе. Книжка имела несомненный успех, быстро разошлась, но других писаний Бурнашева издатели уже не принимали. Изредка и неохотно его статьи еще печатались в таких специальных журналах, как «Природа и охота», «Сельское хозяйство», «Земледельческая газета», но серьезным материальным ресурсом подачки из этих изданий считать было нельзя. Спасением от нищеты являлась с 1877 по 1882 г. «служба» в качестве рассказчика и чтеца, а точнее, в роли благородного приживальщика при престарелом самодуре-миллионере В. Г. Жукове, авантюрную биографию которого наш мемуарист излагал когда-то на страницах «Северной пчелы». С начала 1883 г. Бурнашев опять оказался на улице. При помощи рассказов о Жукове, устроенных им после смерти последнего в «Петербургской газете», в «Живописном обозрении» и в «Родине», он рассчитывал как-нибудь вновь связаться с печатью, но надежды его не оправдались. Жуковский репертуар мог импонировать лишь в очень небольших дозах, а более ответственный материал отказывались принимать от литератора, имя которого в одних кругах ассоциировалось со зданием у Цепного моста, а в других – с разоблачениями «Русского архива» и «Гражданина».
И все же Бурнашев взялся вновь за перо. Целые пакеты его мемуарных писаний, ныне хранящихся в рукописном отделении Пушкинского Дома, показывают, что незадолго до смерти Бурнашев все-таки нашел выход в литературу. Его последние «ретроспективные» рассказы и анекдоты, правда, не печатались, но читались, оплачивались и даже получали порой новую жизнь в повествовательных конструкциях такого мастера русской художественной прозы, как Н. С. Лесков. Автор «Чертовых кукол» с середины 80-х гг. был и внимательнейшим слушателем, и заказчиком, и потребителем всей предсмертной мемуарной продукции Бурнашева.
Они были земляками. Отец Бурнашева в течение нескольких десятков лет служил в Орле председателем казенной палаты, а Лесков был сыном заседателя Орловского гражданского и уголовного суда. Их объединял, однако, не только круг губернской бюрократии старого Орла, из которого оба они вышли, и уж, конечно, не салон редактора газеты «Свет» В. В. Комарова, в котором временно и случайно, оба на положении литературных изгоев, они оказались в начале 70-х гг. Прежде и больше всего должен был благоприятствовать их сближению обоим им в одинаково высокой степени присущий интерес к недавнему прошлому, к острым историко-бытовым ситуациям и анекдотам, к административному и литературному фольклору николаевской поры. Рассказы Бурнашева являлись неисчерпаемым источником самых разнообразных сведений о старом Петербурге, который поэтому и оживал в «Рассказах кстати», «Картинках прошлого», «Чертовых куклах», «Загоне» и во многих других поздних вещах Лескова по готовым сценарным, фабульным и даже персонажным (например, Бибиков, Аракчеев, Клейнмихель, Канкрин) зарисовкам его старшего современника и земляка. С начала 80-х гг. Лесков нередко прибегал и к рукописям Бурнашева.
Подобно тому как на основании бумаг В. И. Асташева описал он «Сибирские картинки XVIII века», по материалам А. Н. Муравьева – «Алеутского духовидца», по тетрадке Н. И. Свешникова – «Спиридонов-поворотов», по документам Е. В. Пеликана – «Загадочное происшествие в сумасшедшем доме» и «Унизительный торг», так мемуарный манускрипт Бурнашева «Граф Е. Ф. Канкрин в его домашнем и кабинетном быту» учтен был при работе над «Совместителями» – «буколической повестью на исторической канве», а некоторые другие заметки Петербургского старожила использованы были в «Загоне». В рабочий кабинет Лескова постепенно перекочевал и почти весь архив Бурнашева, частью в порядке презентов последнего за всякого рода оказанные ему услуги, частью за определенную плату – от 30 до 10 рублей за рукопись. По инициативе или, точнее, по прямому заказу Лескова престарелый мемуарист приступил незадолго до смерти и к записи своих многочисленных устных рассказов нецензурно-разоблачительного и фривольно-апокрифического порядка.
Эта продукция его поглощалась уже только одним Лесковым и, вместе с частью бумаг писателя, перешла после Великой Октябрьской социалистической революции в Пушкинский Дом[71].
Ю. Г. Оксман
Мой литературный формуляр и нечто вроде Acquit de Conscience[72]
Кто такой в литературной петербургской братии Владимир Петрович Бурнашев[73]
Свою автобиографию начну с того, что я, к горю моему, не получил никакого правильного образования, с малолетства будучи жертвою взаимных пререканий и эксцентричных взглядов и понятий моих родителей, которые с 1828 года, когда мне минуло 16 лет, разъехались, т. е. сделали то, что французы называют séparation de corps[74]: отец служил вице-губернатором в Орле и жил там на холостую ногу, имея, однако, превосходно монтированное хозяйство и ведя веселую и игорную жизнь, что при его слабом, каком-то тряпичном характере ужасно ему вредило. Но для своего времени отец мой был человек очень образованный, получив во времена императора Павла воспитание в Горном корпусе, а потом был в начале нашего столетия свитским офицером колонновожатых[75] (что ныне Генеральный штаб[76]) и адъютантом, сначала графа Бенигсена, а потом графа[77] Штейнгеля. В 1810 году отец мой вышел в отставку из военной службы, по воле своего отца, а в 1811 году женился на матери моей, тогда 16-летней девице, красоты поразительной, но сколько она была изящна наружностью, столько уродлива и до крайности неприятна характером, доходившим до самого нестерпимого самодурства[78]. Хотя она была немецкого происхождения (отец ее был тот ганноверец Букендаль, который сделал первую золотую карету для императрицы Елисаветы Петровны в 1745 году, что доселе значится крепко выгравированное на одной из частей этой древней кареты, хранящейся в Конюшенном музеуме[79]), она не знала ни слова по-немецки, но зато в высоком совершенстве владела французским языком, почему, когда отец мой, мастерски знавший теорию и практику французского и немецкого языков, хотел, чтобы меня, мальчика, еще крошку, учили, кроме французского языка, немецкому и даже английскому, мать воспротивилась этому, прогнала всех учителей и все свое исключительное внимание обратила на один лишь французский язык, говоря, что ни на что не похоже, чтобы сын знал те языки, которых мать его не знает. Очевидно, нелепый из нелепых афоризмов! Затем отец хотел сделать из
