ценя личность Ломоносова как ученого, человека выдающегося, универсального таланта, Пушкин судил его литературное творчество уже с позиций другого века. Вот это понимание новых задач языка и литературы и сказалось в характеристике величайшего «сподвижника просвещения».
Нам же надо помнить, что слогом Ломоносова изъяснялись образованнейшие люди той эпохи, что сам Михайло Васильевич как мог для своего времени совершенствовал и упорядочивал язык. Однако до пушкинской зрелости его было еще более полувека. До Пушкина над ним потрудятся Чулков, Новиков, Фонвизин, Радищев, Крылов, Карамзин… В Пушкине же сошлись все усилия его предшественников и современников. «В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка, — напишет потом Гоголь. — Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство».
Действительно, у Пушкина наш язык будто освободился от пут, вериг, мешающих ему выразить огромный духовный опыт народа во всей его глубине, страданиях и обретениях. Уста простого люда, может быть, впервые по-настоящему разомкнулись в творчестве поэта, и он заговорил просто, естественно, без вычурностей, манерности и многословия. «Пушкин не пренебрегал ни единым словом русским и умел, часто взявши самое простонародное слово из уст черни, оправлять его так в стихе своем, что оно теряло свою грубость. В этом отношении он сходствует с Дантом, Шекспиром, с нашим Ломоносовым и Державиным» (С. Шевырев). Сказанное в равной степени относится и к прозе поэта.
Пушкин раздвинул пространство языка, Даль, по крупицам собирая словарные богатства, готовил его золотое обеспечение. Первый внес в язык народный говор, разрушив искусственные перегородки условностей и схематизм классических стилей XVIII века. Второй убеждал всех, что язык рождается исключительно в недрах народного бытия, горячо ратовал за его изучение «во всех его видах и в полном богатстве». Незнанием языка объяснял Даль всевозможные хулы в его адрес: «Если мы изучим свой народный язык… если усвоим себе дух его, свыкнемся и обживемся с ним, тогда, может быть, понятия наши о нем изменятся и мы вынуждены будем сознаться, что все жалобы наши были наклепом невежества, для которого й самый язык оставался немым».
В предпушкинской традиции слово выступало как нечто самоценное, и если ему недоставало собственной красочности, к нему цепляли «нарядные» довески описательного красноречия, всевозможные фигуральности, заметно утяжеляющие слог в ущерб даже самой мысли. Известный советский литературовед Д. Благой писал: «Одним из основных художественных недочетов всей нашей литературы XVIII века была экстенсивность формы — несоответствие поэтической мысли и огромного количества художественно-словесного материала, затраченного на ее выражение».
Пушкин возвел в принцип литературы «точность и краткость» и сам следовал этому принципу всю жизнь. Если посмотреть его отзывы о других писателях, то найдем, что идиллии Дельвига он ценил за то, что в них нет «ничего запутанного, темного» и «неестественного в чувствах», многие произведения Баратынского — за «ясность», «стройность» и «простоту», отсутствие «натянутостей» и «преувеличений»; Вяземского же товарищески журил иногда за «умничанье».
Мерилом истинно прекрасного в словесности становится с годами для Пушкина «прелесть нагой простоты»: «Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность».
Сказанное поэт относил и к себе, ибо смолоду тоже грешил многословием в духе XVIII века. Правда, ему довольно скоро удалось избавиться от этого, как он считал, недостатка. Не случайно Я. Толстой в поэтическом обращении к Пушкину просил:
В моих строфах излишество слога Резцом своим ты отколи… Давно в вражде ты с педантизмом И с пустословием в войне; Так научи ж, как с лаконизмом Ловчее подружиться мне…
А вот что писал Проспер Мериме в статье «Александр Пушкин»: «Многие поэты принимают за мысли смутные образы и, стремясь к их утонченности, делают свою поэзию малопонятной… Необыкновенные качества русского языка — косвенная причина недостатка, частого у авторов, виртуозно им владеющих. Легкость, с которой они могут выразить мельчайшие подробности и почти неуловимые оттенки, приводит их иногда к кокетливому и жеманному изяществу… Пушкин никогда ему не поддавался… Его трезвость, такт в отборе основного в сюжете, умение жертвовать лишними подробностями были бы оценены в литературе любой страны, но особенно важны эти качества для русского писателя».
Здесь можно усмотреть намек на подражателей стилистики Карамзина, с ее обилием метафор, перифраз и прочих «фигуральностей», на что досадовал Пушкин: «никогда не скажут «дружба», не прибавя — «сие священное чувство, коего благородный пламень и пр.», почитая «за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные». А «рано поутру» превратят в витиеватое «едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба»…
«Да говори просто — ты довольно умен для этого», — призывает Пушкин на полях статьи Вяземского (помета напротив следующего выражения: «…более или менее ознаменовано общей печатию отвержения, наложенного на наш театр рукою Талии и Мельпомены»). И еще: «любовь к друзьям» — по-русски «дружба». А «Поглотила бы его бездна забвения» надо бы заменить на «И совсем его забыли»…
«Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность», — напутствовал Пушкин Надежду Дурову, когда та решила сесть за мемуары «Записки амазонки». Он же о названии: «Как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. «Записки Н. А. Дуровой» — просто, искренне и благородно».
О влиянии французской литературы на русскую: «Вредные последствия — манерность, робость, бледность… Но есть у нас свой язык: смелее! — обычаи, история, песни, сказки — и проч.».
И у Даля была неудовлетворенность состоянием современного ему языка. Он пишет, что, как помнит себя, «его тревожила и смущала несообразность письменного языка нашего с устною речью простого русского человека». Он, как и Пушкин, чувствовал,
