что «общее стремление берет иное направление», что «переворот предстоит ныне нашему языку».
…Убежден, что судьбы Пушкина и Даля не могли не пересечься и в трагические дни одного из них, они не могли расстаться не повидавшись, без завещания одного другому их общего дела. Поэтому их последняя встреча в этом смысле, может быть, самая значительная.
«Мне было пригрезилось, — шептал Далю ослабевший от раны поэт, — что я с тобой лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась»… В эту последнюю их встречу он обратился к Далю на «ты», назвал другом…
Всего же за несколько дней до гибели сетовал Далю:
«Да, вот мы пишем, зовемся тоже писателями, а половины русских слов не знаем!..» Известный Пушкину шеститомный «Словарь Академии Российской» содержал более 43 тысяч слов; в Словарь Даля вошло примерно в десять раз больше слов, чем использовал Пушкин в своем творчестве (более 21 тысячи). А у него, пожалуй, самый богатый писательский словарь в мире (для сравнения: Гомер — около 9 тысяч, Шекспир — около 15 тысяч, Сервантес — около 17 тысяч, Шевченко — около 10 тысяч, Есенин — около 19 тысяч…).
Несомненно, не без влияния Пушкина Даль укрепился в своем намерении и далее собирать слова и речения, пословицы и поговорки, песни и сказки. Первая их встреча произошла в 1832 году в Петербурге, куда Даль приехал после турецкого и польского походов. Не дождавшись обещанного Жуковским визита к Александру Сергеевичу, Даль сам, взяв свою только что вышедшую книжку сказок, отправился к поэту.
«Пушкин, по обыкновению своему, засыпал меня множеством отрывчатых замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось, у всякого из нас на уме вертится и только что с языка не срывается. «Сказка сказкой, — говорил он, — а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, — надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке… Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!»
Собственно, мысли эти были близки Далю, и упали они на благодатную почву. Собирание слов не только получило поддержку, но и приобрело дополнительный смысл — использовать это богатство в литературном творчестве. Не о том ли думал и сам Пушкин?
Даль был заметным писателем своего времени. Его имя не раз встречается в литературных обзорах в ряду других имен — Некрасова, Соллогуба, Одоевского, Лажечникова, Ершова, Панаева, Кольцова… О нем писали Гоголь, Добролюбов, Григорович, Грот, Майков, Мельников-Печерский, Пущин, Шевченко, Тургенев… Белинский писал рецензии на его произведения.
Белинский не принимал сказок Даля, как, впрочем, не принимал и сказок Пушкина и Ершова. В рецензии на «Конька-Горбунка» в «Молве» (1835 г.) он отстаивает «естественную простоту» народного творчества, предостерегая писателей от каких бы то ни было подделок под народность. «Эти сказки созданы народом: итак, ваше дело списать их как можно вернее под диктовку народа, а не подновлять и не переделывать. Вы никогда не сочините своей народной сказки, ибо для этого вам надо было, так сказать, омужичиться, забыть, что вы барин, что вы учились и грамматике, и логике, и истории, и философии, забыть всех поэтов, отечественных и иностранных, читанных вами, словом, переродиться совершенно; иначе вашему созданию, по необходимости, будет недоставать этой неподдельной наивности ума, не просвещенного наукой, этого лукавого простодушия, которыми отличаются народные русские сказки. Как бы внимательно ни прислушивались вы к эху русских сказок, как бы тщательно ни подделывались под их тон и лад и как бы звучны ни были ваши стихи, подделка всегда останется подделкою, из-за зипуна всегда будет виднется наш фрак. В вашей сказке будут русские слова, но не будет русского духа, и потому, несмотря на мастерскую отделку и звучность стиха, она нагонит одну скуку и зевоту. Вот почему сказки Пушкина, несмотря на всю прелесть стиха, не имели ни малейшего успеха. О сказке г. Ершова — нечего и говорить».
В следующем номере «Москвы» Белинский рецензирует «Были и небылицы Казака Луганского». Высказав уже свое отношение к литературной сказке, к попыткам обработки ее, критик не церемонится с оценками: «Сколько шуму произвело появление Казака Луганского! Думали, что это и. невесть что такое, между тем как это ровно ничего; думалц, что это необыкновенный художник, которому суждено создать народную литературу, между тем как это просто балагур, иногда довольно забавный, иногда слишком скучный, нередко уморительно веселый и часто приторно натянутый. Вся его гениальность состоит в том, что он умеет кстати употреблять выражения, взятые из русских сказок; но творчества у него нет и не бывало; ибо уже одна его замашка переделывать на свой лад народные сказки достаточно доказывает, что искусство не его дело… Казак Луганский забавный балагур!..»
Суждения по-юношески резкие, в чем-то противоречивые, но основанные на четкой позиции, которой он не уступит, хотя со временем и смягчит многие оценки таланта и творчества Даля. Правда, и Даль как писатель не будет стоять на месте, он напишет повести и рассказы, которые не только восхитят почитателей его таланта, но и строгого Белинского заставят высказаться в восторженном порыве: «После Гоголя это до сих пор решительно первый талант в русской литературе». Что ж, великий критик и увлекался, и ошибался, и был не чужд крайностей.
А между этими крайними оценками были и более взвешенные мнения. Обозревая текущую журнальную периодику в «Московском наблюдателе» (№ 3, 1839 г.), он сообщает читателю, что прочел «с удовольствием «Два рассказа, или Болгарка и подолян-ка», очень милый, но несколько растянутый рассказ В. Луганского». В следующем номере того же издания, продолжая обзор, Белинский пишет о повести Даля «Бедовик»: «Это, по нашему мнению, лучшее произведение талантливого Казака Луганского. В нем так много человечности, доброты, юмора, знания человеческого и, преимущественно, русского сердца, такая самобытность, оригинальность, игривость, увлекательность, такой сильный интерес, что мы не читали, а пожирали эту чудесную повесть. Характер героя ее — чудо, но не везде, как кажется нам, выдержан; но солдат Власов
