Варнгаген фон Энзе, писал: «Русский язык, несомненно, самый богатый и могучий из славянских, смело может помериться силами с самыми развитыми языками сегодняшней Европы. По богатству слов он превосходит романские, по богатству форм — германские… В том и другом отношении он способен к прогрессивному развитию, границы которого еще нельзя предвидеть».
«Богатый, звучный, живой, отличающийся гибкостью ударений и бесконечно разнообразный в звукоподражаниях, способный к передаче тончайших оттенков, наделенный, подобно греческому, почти безграничной творческой мощью, русский язык кажется нам созданным для поэзии», — писал в прошлом веке в статье о Пушкине Проспер Мериме. «Говорит — словно поет», — восхищался он русским народом.
Австрийский поэт Райнер-Мария Рильке называл русский «прекрасным, незабываемым языком», восторгался «Словом о полку Игореве» и русской классикой XIX века: «Что за удовольствие читать стихи Лермонтова или прозу Толстого в оригинале. Как я наслаждаюсь этим…» Родным для Рильке был немецкий, но вот что он писал о нем: «Он воспринимается мною как наиболее подходящий для меня прекрасный материал (и насколько прекрасный: может быть, только владение русским языком дало бы еще большую гамму, еще более широкие контрасты выражения!)»
«Скоро новое поколение англичан проникнется сознанием, что в современной Восточной Европе есть язык… гораздо богаче латинского и достойный нашего внимания еще и потому, что это язык великой нации, которой в будущем суждено занять доминирующее положение в политическом мире», — предсказывал в начале нашего века бельгийский лингвист Шарль Саролеа.
Вот некоторые из суждений о нашем языке, высказанные в разное время, на разных этапах его развития. Все они сходятся в высокой оценке русского языка и как средства общения, и как способа передачи тончайших эстетических материй, чувств, переживаний. Отмечается также, что это корневое свойство языка достаточно точно отражает характер говорящего на нем народа.
С творчества Пушкина принято отсчитывать время рождения современного русского языка. Чтобы наглядно представить себе разницу между ним и его предшественником, достаточно сравнить наши усилия при чтении, скажем, сочинений Тредиаковского, Ломоносова и произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя.
Вот два небольших примера, взятые из сочинений Ломоносова. «Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальное расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии, баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургского, швабского, хотя все того же немецкого народа». И еще: «Российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семи сот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было: не так как многие народы, не учась, не разумеют языка, которым предки их за четыреста лет писали, ради великой его перемены, случившейся через то время».
Да, по нынешним представлениям, несколько громоздко синтаксически, архаично по лексике, но все же понятно по смыслу. Наши впечатления похожи на ощущения детей века электронно-ракетной техники, оценивающих эпоху воздушных шаров. То есть нужно иметь в виду, что мы смотрим на юность литературного языка «через головы» Шолохова, Толстого, Достоевского, Гоголя, Лермонтова, Пушкина.
Итак, язык, на котором мы говорим сегодня, берет начало в пушкинской эпохе. Но и Даль жил и работал в это же время. Он всего лишь на два года моложе Александра Сергеевича, они люди одного поколения, у них много общего в мыслях о судьбе родного языка. Характерами и внешне они — полная противоположность, да и литературные дарования их вряд ли сопоставимы. Однако сближает их духовное подвижничество.
Первым до Пушкина старался упорядочить речевой хаос из церковнославянизмов, иноязычных заимствований, русского языка. просторечия — Ломоносов. Его теория трех стилей, «Российская грамматика» и другие труды подготовили почву для создания единого русского литературного языка. «С Ломоносова, — писал Белинский, — начинается наша литература; он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим».
Полемика Карамзина с Шишковым принципиальных изменений в язык не принесла, хотя карамзинский «новый слог» все же ближе народному строю мыслей, чем слог других предшественников Пушкина.
Русская словесность была накануне качественных изменений. Взлет национального самосознания победившего в Отечественной войне 1812 года народа требовал новых средств выражения. Необходимость пересмотра многих канонов ощутимо витала в воздухе. Ф, Глинка писал: «Имя Отечества нашего сияет славою немерцающею, а язык его безмолвствует!.. Мы русские, а говорим не по-русски!..» С надеждой о великом будущем языка говорил В. Кюхельбекер, с тем же чувством А. Бестужев вглядывался в «новое поколение людей», которое уже начинало «чувствовать прелесть языка родного и в себе силу образовать его».
И первыми обнаружили эти силы Пушкин и Даль.
Творческие пути их, такие разные, несравнимые и вместе с тем общие, все время пролегали где-то рядом, изредка пересекаясь, как бы в подтверждение общности духовных интересов, единомыслия и единой ответственности за отечественную словесность. Только соразмерно отпущенному таланту один был «зодчий», другой — «подносчик» ему.
Отдавая дань своим предшественникам, Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург» как бы подводит итог их усилиям по совершенствованию русского языка. Его суждения продуманы и взвешены, за чеканными оценками сделанного до него чувствуется уверенность человека, понимающего, что отныне груз ответственности лег на его плечи.
«Ломоносов был великий человек. Между Петром и Екатериной II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом. Но в сем университете профессор поэзии и элоквенции не что иное, как исправный чиновник, а не поэт, вдохновенный свыше, не оратор, мощно увлекающийся. Однообразные и стеснительные формы, в кои он отливал свои мысли, дают его прозе ход утомительный и тяжелый. Эта схоластическая величавость, полусловенская, полулатинская, сделалась было необходимостию; к счастию, Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова… Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности — вот следы, оставленные Ломоносовым…»
Сказано это в 1834 году, когда Пушкин уже хорошо понимал исчерпанность проводимых до него реформ языка. Когда-то прогрессивные, теперь, в XIX веке, они заметно тяготили словесность несоответствием формы духовному содержанию века, ее очевидной условностью, все более сдерживающей и развитие мысли. Высоко
