его горячий лоб.
Савочкину самому впору было распластаться на соблазнительно мягком снегу, закрыть глаза и лежать, лежать без движения, ни о чем не думая. Но он собрал все свои силы, обхватил правой, действующей рукой безвольное, тяжелое тело разведчика и поволок его. Запала хватило ненадолго. Протащив своего пленника метров двадцать, Савочкин ткнулся рядом с ним в снег. Полежал несколько минут и потащил снова.
Потом он уже не мог подняться и лежа, забыв о раненой руке, извиваясь, скрипя зубами, тянул его за собой, словно куль, а на ровных местах перекатывал, как чурку.
Это была поистине адская работа, и Леонид, силы которого иссякали, не заметил, сколько времени занимался ею. Не заметил он и того, что лес кончился и они очутились на поле. Только когда поблизости сверкнула яркая вспышка и гулко ударила пушка, Савочкин инстинктивно сжался и замер. Потом поднял голову, но в следующее же мгновение снова втянул ее в плечи: впереди в небе, как два ослепительных шара, качались две ракеты.
За первой вспышкой выстрела блеснули новые. В ночной мгле они возникали одна за другой, в разных местах, и грохот орудий слился в сплошной гул. Это были огневые позиции немецкой артиллерии, а за ними, где взлетали и колыхались в небе ракеты, — передний край гитлеровцев.
Полагая, что между батареями должны быть промежутки, Леонид потянул безвольное тело разведчика влево от первой пушки. Он протащил его метров пятьдесят, не больше, и неожиданно вместе с ним скатился на дно глубокой воронки, миновать которую у него не хватило сил. Полежав некоторое время, Савочкин хотел выбраться из нее, но не мог. Попытался встать, но земля закачалась у него под ногами, и он рухнул рядом с человеком в меховой куртке, который снова начал что-то бормотать в бреду.
Сознание покинуло Савочкина, и он не слыхал, как утром на вражеские позиции обрушился огонь советской артиллерии, не видел, как тяжелые танки «КВ» утюжили позиции гитлеровцев, давили их пушки, как началось наступление и пошла пехота.
Гитлеровцы не выдержали натиска и побежали. Грохот и лязг откатывались все дальше и дальше. На поле боя стало тихо.
Когда к воронке подошли санитары и кто-то из них сказал: «Эти, кажется, готовы», — Савочкин очнулся, открыл глаза и с трудом проговорил:
— Живой я. Посмотрите того, в меховой куртке... Сообщите о нас особому отделу...
* * *
Затем была долгая, как вечность, ночь, был мрак, похожий по цвету на черные чернила или на обычную сажу. Чернила лились и клубились огромным водопадом и заливали все вокруг, сажа кружилась хлопьями, как снег, и Савочкин никак не мог взять в толк, почему снег может быть таким черным.
Были в этой ночи, в этом чернильном мраке большие и малые просветы, и возникали в них то картины детства, картины родных сибирских мест, на него смотрели лица отца и матери, то вдруг появлялись ночной лес, какие-то зарева, и огонь начинал нестерпимо жечь ему тело.
Потом все это кончилось, и Савочкин вдруг увидел самое обыкновенное окно, а за ним большие, белые, пушистые хлопья настоящего снега. Он зажмурился, снова открыл глаза: нет, снег не изменил своего цвета, не почернел; белые хлопья за стеклом кружились медленно, плавно, оседая на черных ветках дерева.
Некоторое время Савочкин с нескрываемым любопытством наблюдал за этим красивым кружением. Затем он почувствовал боль в левом плече. Ему показалось, что у него сильно онемели пальцы левой руки. Решив размять их, он под одеялом потянулся к ним правой рукой, но ничего не обнаружил. Руки не было. На миг его охватил ужас, он хотел закричать, но голоса не стало, и он чуть слышно простонал:
— Рука!..
— Руки нет, милый, — раздался рядом негромкий женский голос. Теплая ладонь легла на его лоб, и женщина-врач присела на табуретку около постели. — Руки нет, лейтенант, — еще раз повторила она уже тверже. — Мы ничего не могли сделать. Гангрена...
Савочкин закрыл глаза, оглушенный и подавленный этим страшным открытием. Молчала и докторша, сухонькая, седая, чем-то напоминавшая ему мать. Потом он спросил:
— Как же быть без руки, доктор?
— Как быть? Прежде всего не отчаиваться. Ты же знаешь — это война. Считай, что тебе еще повезло — уцелела правая рука. А с ней можно жить и жить. У других хуже: то обеих ног нет, то глаз, то рук и ног. Тот, с которым тебя вместе подобрали, в значительно худшем положении...
— Он жив? — Перед глазами Савочкина снова возникло буранное поле, снег, бьющий в лицо, и впереди в снежном вихре фигура человека в черной меховой куртке.
— Жив, жив, — ответила докторша, — пока еще не пришел в себя, но жить будет. Правда, тоже без руки...
Воспоминание о разведчике, который своим нелепым выстрелом принес ему столько бед, наполнило Савочкина тревогой. Как же быть? Он должен немедленно доложить комбригу о своем возвращении. Должен сообщить в особый отдел...
— Ну чего ты разволновался? — спросила докторша, заметив его состояние. — Я же сказала, что он будет жив.
— Я не об этом, доктор. Телефон у вас далеко?
— Телефон? Зачем тебе?
— Позвонить мне надо. Своему комбригу, потом в особый отдел...
— Телефон у нас далеко, — строго сказала докторша, — да и рано еще тебе телефонами заниматься. Тебе сейчас полагается лежать, поправляться, набираться сил...
— Но мне надо, доктор, срочно надо... Это очень важно...
— Скажи, что и кому передать, и мы передадим сами, а что касается особого отдела, то майор оттуда уже два раза спрашивал о твоем состоянии. Завтра он должен опять приехать.
— И я смогу поговорить с ним?
— Конечно. Если сегодня будешь лежать, как положено порядочному больному.
Как только она вышла, Савочкин снова попытался найти свою левую руку. Горькие складки обозначились около его губ. Наивно искать то, чего уже нет. Правда есть правда, и нужно прямо смотреть ей в глаза. Был в бригаде начальник парашютно-десантной службы, крепкий, здоровый лейтенант Савочкин. Какой-то мерзавец, которого бросила женщина, всадил в него пулю, превратив в беспомощного инвалида. Как жить с одной рукой? Другие будут воевать, прыгать с парашютом в ночную мглу, косить автоматным огнем гитлеровцев, а он? Станет переписывать бумажки в какой-нибудь конторе, благо почерк у него ничего, сносный...
«Впрочем, — сказал он себе мысленно, — подожди ты с конторой, с почерком. Завтра придет майор из особого отдела, и кто знает,
