подхватили и пару мгновений спустя все присутствующие требовали начала представления. Гуськов к тому моменту совсем поник, перед ним стояло две пустые кружки, пока я жевал холодный бутерброд с рыбой.
— Какое уж тут представление, братцы, — тихо причитал он, — тут уже занавес…
Самодельная «сцена» даже не была освещена, но в темноте было видно, как две темные фигуры с трудом и неприятным скрипом тащили что-то тяжелое. Затем появилась третья, меньше предыдущих, фигура, которая осталась на месте. Когда наконец, мигая жёлтым разных оттенков, зажглось несколько ламп, все смогли рассмотреть сцену.
За чёрным маленьким пианино лицом к залу сидела кукла. Вернее, сперва она действительно показалась мне куклой, пока ее глаза, густо подведённые тушью и длинными стрелками, не обратились к нам, посетителям, внимательно оглядывая каждого. Она была одета в красное платье, притом привычного для обывателя кроя, но таким уж ярким оно было, что само могло осветить все заведение. На собранные волосы она нацепила какую-то громоздкую заколку, и стекло, вставленное в неё вместо камней, блекло переливалось в лучах ламп. Образ ее казался аляпистым, совсем не подходящим для военных романсов и инородным для самой девушки. Как раз про таких героинь «Крокодила» всегда шутил Жора. Я испытал раздражение, понимая, что это нелепое создание собиралось петь о великих вещах.
Раз-другой мне случалось видеть ее в этом месте, когда я приходил к Гуськову, но тогда она была лишь белым шумом, не более. Я даже к ней не присматривался. Теперь мне вдруг показалось, что я оглох, потому что зал смолк. Даже среди самых шумных не нашлось того, кто решился бы что-то выкрикнуть. Все сидели, разинув рот и с замиранием сердца ожидая, когда это таинственное создание заиграет и выведет их из транса. Скорее всего, запой она «Мурку», они бы приняли и это с восторгом.
Выжидая, она закусила нижнюю губу, выкрашенную в цвет платья, и, стоило ей взять первые аккорды романса «Нам нужна одна победа», все затаили дыхание — мы ждали слов. А когда девушка запела, не знаю, что случилось, но люди превратились в единый голос. И я, и поникший Жора, и даже проснувшиеся пьяницы — все подхватили песню. В тот же момент мне стало безразлично — хоть даже она вырядилась бы в перья, я знал, что фразу: «Десятый наш десантный батальон» допою до конца. Незнакомка с силой давила на клавиши, брови нахмурились, голосом она твёрдо отделяла каждое слово. Я почувствовал что-то мокрое на щеке и сразу вытер ее ладонью.
Она закончила и встретила заслуженные овации. Изредка улыбаясь, смотрела серьезно и прямо, вновь оглядывая каждого посетителя. Стоило ее взгляду остановиться на мне, я тут же повернул голову в сторону и невольно заерзал на стуле. Когда большая часть романсов, каждый из которых вызывал самую бурную реакцию, была спета, когда все были готовы к тому, что вот-вот это таинственное нечто упорхнёт от них, вдруг медленно и даже робко она начала:
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Ее хотелось слушать, она пела и играла изумительно. Я не знал, было ли это образование или талант. Но чувство, с которым из-под пальцев ее вырывалась музыка, не могло быть вымуштрованным, нельзя было запросто в такой песне отразить всю боль, все отчаяние и бесконечную любовь, что, верно, копились в ее душе. А, может, я уже и сам потерялся в тот момент в собственных мыслях, идя в них наощупь, полагаясь на самое первое, что приходило в голову. Может, я уже приписал ей те качества, которых не могло и быть. Вдруг я вспомнил, как близко сижу к ней, что совсем легко могу дотянуться, сесть рядом и разделить все то, что болело в моей душе. Но это было равносильно невозможному, и рыдания едва не вырвались из моей груди. Опомнился я от громких хлюпаний Гуськова, которому слёзы застилали глаза.
Музыка кончилась, свет сразу погасили, а после ни создания, ни пианино там не было. Так громко и восторженно на моей памяти люди давно не кричали с просьбой спеть ещё что-нибудь. Однако далее им лишь оставалось развлекать себя самим. Обсуждение музыки быстро поутихло, и вскоре от каждого столика до моего слуха доносились пошлые комментарии о том, какие формы, какие губки, волосы, глаза и прочие части тела были у певицы. Гуськов немного успокоился и даже повеселел. Наконец он спросил:
— Лёв, что мне делать?
— А чего ты хочешь?
— Ты сам знаешь…
— Жора, не советчик я тебе. Поверь, хотел бы что-то путное сказать, да не могу. Но мы оба с тобой знаем, что за руку на аборт ты Люду не отведёшь.
— Так тоскливо, что хоть вешайся.
— Не начинай, мысли рационально — ты все-таки врач. Раз уж такое дело, придётся возиться с тем, что есть. Возьми себе ещё полставки терапевта, Ефросинью и мальчишек привлеки матери на помощь. Там сколько декретный сейчас — восемь недель?
— Верно, восемь.
— Вот, а после в ясли отдадите. Людмила снова на работу выйдет. В крайнем случае соседей подсобить попросите, я тоже в стороне не останусь.
— Складно ты говоришь… а на деле неизвестно ещё, как оно будет. Да я и сам вижу, что другого выхода нет. Во-первых, не хочу, чтобы за спиной у Людки шептались, мол, ребёнка убила, а, во-вторых, не вышло бы и так ничего.
— Ты это к чему?
— Оказывается, все ещё давно случилось, почти три месяца прошло. А она молчала, дурёха, боялась. Теперь уж нечего шашкой махать.
— Справитесь, Жора. Справитесь. Я думаю, нам пора.
Снег усилился, и болезненное мое состояние тоже. Вялость медленно, но уверенно распространялась по всему телу, я боролся с желанием не лечь прямо посреди улицы и не заснуть. Гуськов неожиданно вырвался вперёд, но зашагал в другую от дома сторону, будто что-то заметил. Жестом он поманил меня, указывая в конец улицы. Мне удалось разглядеть компанию из троих мужчин, окруживших девушку.
— Так, может, поцелуемся? — сказал кто-то со смешком.
— С какой это стати?
— А ты что, развалишься что ли?
— Руки уберите!
— Подыграй мне, — шепнул Гуськов и пошёл прямо к ним.
— Любимая, вот куда ты запропастилась! А я уже запереживал. Прямо так и говорят: «Отвернулся на минутку». Пойдём, не будем молодых людей отвлекать, у них ещё полным-полно дел.
— Каких таких дел? Ты вообще кто такой будешь? А это кто? — допытывайся самый
