то ещё и обе старшие сестры, которых маменька, воодушевлённая её успехом, всякий раз норовила навязать в попутчицы. Под недобрым Парашкиным взглядом Маша становилась деревянной куклой – глаза держала долу и рта почти не раскрывала. И каждый раз чувствовала, как напрягался при этом Фёдор. Должно быть, снова начинал сомневаться в том, что она выходит за него по доброй воле.
Глупый. Ведь она так явно дала ему понять, что и он сам, и этот брак ей любезны. Маша украдкой поглядывала на него и всякий раз испытывала странное чувство – хотелось смотреть ещё и ещё. Она не понимала, отчего он считал себя незавидной партией. Небогат? Так её этим не испугать. Пуще бедности, в которой они жили, только нищие, что на базаре побираются. Некрасив? А вот и неправда! У него очень мужественная внешность: широкий подбородок с упрямым ртом, внимательный взгляд немного исподлобья, весёлый и дерзкий, от которого у Маши екало в груди. Красивые глаза – тёмно-серые, почти чёрные с края и более светлые возле зрачка. И русые волосы, выгоревшие к концам, они озорными вихрами торчали из-под треуголки, делая лицо моложе и живее. Парик он надевал редко, и тот ужасно ему не шёл.
А ещё у него широкие прямые плечи и сильные руки – Маша помнила, как крепко и надёжно они держали её там, во взбесившейся толпе на Соборной площади. Эти прикосновения были самым сокровенным, что их связывало, и каждый вечер, ложась спать, она дожидалась, когда заснёт Парашка, и долго вспоминала, глядя в темноту и улыбаясь. Сейчас она уже не чувствовала того ужаса, память воскрешала только крепость его объятий и быстрое дыхание на щеке. И мечты эти отдавались дрожью во всём теле. С ними она засыпала.
Они почти не разговаривали – какие уж тут разговоры, когда не одни. Если он обращался к ней с вопросом, Маша цепенела и молчала, будто немая, только смотрела на него. И лишь потом, лёжа в постели, долго обдумывала, что можно было ответить. Впрочем, беседовал с Фёдором в основном Митя. И Маша всякий раз сердилась на брата: ну что он заводит такие скучные разговоры о службе, нет бы расспросить Фёдора о нём самом.
Время пролетало мгновенно. И всякий раз, когда, поклонившись, он прощался у ворот их дома, у неё невольно наворачивались слёзы.
***
Доложить о его визите оказалось некому.
Войдя во двор, князь притворил за собой скособоченную калитку и огляделся. Из конуры, громыхая цепью, вылез тощий облезлый пёс, пару раз брехнул без задора и, плюхнувшись на зад, остервенело заскрёб лапой ухо. Больше в палисаднике никого не было.
Чувствуя себя преглупо, Порецкий подошёл к крыльцу. Домишко был убогий, у князя в деревнях иные крестьяне, кто водку не пил, имели не хуже. Тёмный, приземистый, словно вросший срубом в землю. Крыльцо – не крыльцо, а скорее приступка. Князь потянул дверь и, низко нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошёл внутрь. В сенях тоже никого. Начиная злиться, Порецкий двинулся в дом.
Здесь он наткнулся на босую девчонку лет десяти, похожую на полудикую кошку. Завидев его, та разинула рот.
– Ну-ка, голубушка, доложи хозяину, что его желает видеть князь Порецкий! – велел он, но девчонка, ничего не ответив, порскнула за одну из дверей, как та самая кошка, и князь снова остался один. Положение, дурацкое до невозможности, и раздражало, и лишало всегдашней уверенности. Глупо было тащиться сюда в одиночку, надо было взять с собою Архипа – тот бы живо весь дом на уши поставил.
Порецкий огляделся. Помещение, посреди которого он сейчас стоял, не то передняя, не то внутренние сени: домотканый половик, пара сундуков вдоль стен и три двери. Из-за одной, приоткрытой, слышался звон посуды и ворчливый голос, кого-то распекавший:
– Учу тебя, Фроська, учу, да всё не в кобылу корм – сызнова начинку для пирога перепарила. Сколь разов тебе повторять: капуста должна похрустывать, а не превращаться в кисель! Ну что за девка никчемушная! Мужика у тебя нет, не то живо бы стряпать выучилась. Знаешь, как сказывают: бей жену, чтоб щи вкуснее были!
Должно быть, там находилась поварня, в которой князю уж точно делать было нечего. Две другие двери оказались прикрыты. За одной скрылась давешняя девчонка, и не похоже было, чтобы она отправилась докладывать о нём господам.
Князь подошёл к третьей двери и, слегка замешкавшись, постучал. Ответом была тишина. Чуть помявшись, всё же вошёл внутрь. Здесь оказалась не то столовая, не то гостиная: большой стол посредине, у стены, напротив окна, поставец24 с посудой – парадные тарелки из порцелина25 стояли боком. Ими явно не пользовались в прозаически-обеденных целях, а хвастались перед соседями. Вдоль стен и вокруг стола располагались обычные лавки и несколько сундуков. Князь улыбнулся – да после такого убожества любезная Мария Платоновна в его доме как во дворце себя почувствует!
В глубине горницы виднелась ещё комната, и оттуда слышались голоса. Князь прислушался.
– Сказывают, Преображенскому полку награда от государыни вышла за усердство, – говорил жалобный женский голос. – Солдаты по пяти рублей серебром получили, а офицеры и того боле. А вы как же? Отчего вам не причлось ничего?
– Мне почём знать? – недовольно отозвался собеседник. Это был мужчина.
– Так ведь полк ваш тоже тогда во дворце стоял вместе с преображенцами.
– Наша забота службу нести, а кого и чем наградить, то без нас решат, – буркнул мужчина.
– Подал бы ты челобитную, батюшка. Пожалился да упросил, чтоб жалованье выдали хоть за полгода – ведь с прошлой Пасхи ни полушки не видали… Чем живём только…
– Ещё придумала! – рыкнул невидимый собеседник сердито. – Я не побирушка на паперти!
Женщина всхлипнула:
– Батюшка, что же делать-то – надобно денежек хоть немного. Вовсе тяготно, а скоро и того горше будет…
– Это с чего же? – В голосе мужчины прозвучало подозрение.
– Так в тягостях я…
Собеседник охнул:
– Сызнова брюхата?! Да откель же тебе надувает?
– А это, сударь мой, твоим усердием! – фыркнула женщина. – Чай, не иноком живёшь!
Тот хмыкнул:
– Поговори мне ещё! Ладно… что уж тут… будем хотя бы уповать, чтоб сына Господь послал…
Князь на цыпочках отступил к двери, постучал в притолоку и громко проговорил:
– Смею обеспокоить?
В смежной комнате раздалось движение, и из неё друг за другом показались мужчина лет сорока и худая русоволосая женщина, одетая как мещанка: в рубаху из неотбеленного полотна и грубошёрстную юбку. Оба изумлённо уставились на князя. Впрочем, посмотреть было на что: атласный, с цветочным узором камзол, рубашка
