старался не вертеться, только скашивал в сторону глаза, и от напряжения к концу службы разболелась голова.
– Я хочу поговорить с Марией Платоновной перед обрядом, – сказал он будущему тестю, когда служба закончилась, и народ стал расходиться. – С очей на очи.
Белов нахмурился.
– К чему это? Неприлично девице с мужчиной наедине оставаться.
– Не нужно наедине, мы даже из церкви выходить не станем. Просто пусть все отойдут. Я хочу сказать ей пару слов.
Платон Михалыч сердито засопел, но, упёршись в каменный взгляд Фёдора, возражать не рискнул – очевидно, боялся, что вожделенная помолвка сорвётся.
– Отойдите все! – рыкнул он на домашних и сам первый широкими шагами двинулся на середину храма.
Фёдор и Маша остались одни возле огромного медного подсвечника, позеленевшего от времени и свечного нагара.
Маша стояла перед ним всё так же, не поднимая глаз. На ней было давешнее «парадное» платье так, жестоко осмеянное светскими модницами, на волосах зелёный Троицкий платок, из-под которого украдкой выбралась своенравная золотистая прядка. Фёдору невеста показалась бледной, испуганной и несчастной.
– Мария Платоновна… – начал он и запнулся.
Что говорить дальше? Я вам не противен? Вы сможете смотреть на меня без отвращения? Что за чушь!
Поскольку молчание затянулось, она быстро взглянула на него и снова отвела глаза.
– Вас неволят выходить за меня? – пробормотал он наконец, понимая, что никакого смысла в этом разговоре нет.
Господи, ну конечно, неволят! Что за глупый вопрос… Фёдор сжал зубы.
– Я не хочу, чтобы вы становились моей женой по принуждению, – выговорил он с усилием. – Я всё понимаю, вашего согласия никто не спрашивал. Но мне так не надобно. Скажите сейчас – и если я противен вам, или же, может быть, есть кто-то, кто… – Он снова запнулся, нахмурился и резко закончил, будто обрубил: – Словом, я отменю обручение.
По спине тёк ручеёк пота.
Неожиданный солнечный луч, пробившись в окошко, озарил храм, и одновременно с ним Маша подняла, наконец, глаза.
– Одно ваше слово, и я… – начал Фёдор и осёкся – она улыбалась. Огромные глазищи сияли. И как тогда на площади, незримая нить вдруг соединила их. Фёдор понял – соединила навек.
– Я не слишком завидный кавалер, – пробормотал он, не в силах оторваться от её глаз. Ох и глаза! Казнь египетская, а не глаза!
Узкая ладошка – все косточки наперечёт – мягко зажала ему рот.
– Молчите! Я никому не позволю худо говорить про моего жениха. Даже вам.
Длинно вздохнув, Фёдор на миг зажмурился и поцеловал прижатые к губам пальцы.
***
В доме застыла полная ужаса тишина.
Он бушевал второй час. Прелестная опочивальня, образец утончённого сладострастного вкуса, слышавшая столько томных вздохов и видевшая стольких прелестниц в нарядах и без, превращалась в руины. Он крушил, ломал, рвал всё, что попадалось на глаза – под ногами хрустели осколки драгоценного мейсенского фарфора и оторванный от секретера шпон розового дерева. Ковёр устилали обрывки бархатных портьер. Шелковые обои клочьями свисали с разорённых стен.
Шпага со свистом рассекла воздух, от взмаха руки с бюро разлетелись письма его последней амурщицы. Целая стопка надушенных розовых кувертов в кокетливых завитушках. Он принялся топтать их ногами – как он мог прикасаться к этой похотливой обезьяне!
Дворня попряталась, и хорошо сделала – он убил бы первого, кто попался на глаза. Просто так. Только чтобы как-то расплескать хотя бы частью то чёрное, леденящее, дьявольское, что наполняло его до самых краёв.
Обручена! Она обручена! Потеряна… Навсегда потеряна для него. Кончится пост, и она станет женой Ладыженского. Ничтожества, которое не стоит обрезка ногтя на её мизинце!
Князь метнулся в поисках, чего бы сокрушить ещё, и взгляд упал на роскошную кровать под парчовым балдахином – воображение мгновенно нарисовало её в объятиях Ладыженского – беззащитная белизна обнажённого тела, распластанного под другим, грубым и волосатым.
Издав вопль, он ринулся крушить кровать, словно предававшаяся амурным утехам пара находилась на ней.
Убьёт! Он убьёт этого мизерабля22! Пристрелит, как собаку!
Отшвырнув шпагу, князь рванул ящик бюро – жалобно хрустнула дорогая древесина, выломанная из пазов. Выхватил пистолет.
Что толку убивать Ладыженского? Не станет его, найдётся кто-то другой… У ног такой женщины всегда будет простираться море кавалеров. Она всё равно не будет принадлежать ему.
А может… Может быть, убить жену? Он попытался вспомнить невзрачное лицо, глаза, глядевшие с собачьим обожанием, и не смог. Сколько лет прошло с тех пор, как он видел её в последний раз? Три? Пять? Некрасивое, жалкое, никому не нужное существо… Скучное, серое, блёклое… Зачем ей вообще жить? Зачем она родилась на свет? В её жизни смысла меньше, чем у блохи – та хоть оставит многочисленное потомство…
Придушить её, и путь свободен! Впрочем, он не успеет… Через три недели Машу и Ладыженского обвенчают. Мало убить, нужно суметь замести следы, а для этого надобны время и холодная голова. У него нет ни того, ни другого. А значит, вместо венца его ждёт Сибирь…
Князь закрыл глаза. Внезапно навалилась такая острая, такая дикая тоска… Всё не так… Убивать надо не жену…
Он склонился над полувыломанным ящиком бюро, достал пули, пороховницу. Зарядил пистоль и аккуратно, чтобы не рассыпать порох, поднёс его к груди. Палец лёг на спусковой крючок.
Стук в дверь обрушился, как стрела Зевса-громовержца. Рука дрогнула, пороховая дорожка, тянувшаяся от кремниевого замка, рассыпалась, и вместо выстрела раздался лишь сухой щелчок.
– Кто здесь?! Чёрт бы тебя побрал! – заорал князь яростно.
В приоткрытую дверь ужом скользнул Архип.
– Письмо, барин. Из Петербурга от бурмистра23…
– Что опять?! Требуется разрешение на порубку леса? На покупку пойменных земель? На строительство свинарни? Да чего же вы не оставите меня в покое?! Поди вон, скотина! Убью! Запорю!
Архип побледнел, но из комнаты не вышел.
– Мужик, что письмо привёз, сказывает, срочное. Извольте прочесть, ваше сиятельство…
Неудавшееся самоубийство отняло последние силы, и князь, опустившись прямо на истерзанную кровать, разорвал конверт. Глаза заскользили по строчкам, смысл доходил медленно. Он уже пробежал половину письма, когда в голове что-то щёлкнуло, и князь судорожно впился глазами в витиевато вычертанные буквы:
«“…со скорбью превеликой имею донести вашему сиятельству, что супруга ваша, блаженной памяти княгиня Анна Владимировна, нынче в третьем часе по полудни ко Господу отыде…»
Письмо выпало у князя из рук.
***
После обручения видеться они стали чаще. Кажется, отец поверил, что ему почти удалось сбыть её с рук, и даже стал отпускать Машу на прогулки с Фёдором. Конечно, при этом обязательно присутствовал Митя, а
