рано меня разбудил Василий Иваныч. Он был, видимо, в прекрасном расположении духа и сообщил мне по секрету:
– Они опять едят…
– Кто?
– Ах, боже мой!.. Ямщики едят. Идите, посмотрите…
Аргентский спал в передке своей телеги, свесив ноги через грядку. Положение было самое неудобное, но он спал мертвым сном вполне здорового человека. Мы прошли мимо десятка возов, около которых дремали наевшиеся лошади. Василий Иваныч почтительно обходил их, точно смущаясь собственной физической ничтожностью.
– А я познакомился со старостой, – объяснял он на ходу. – Мужик – вор, но умная башка. Знаете, сколько они платят за свою еду? Что-то около пятиалтынного с персоны… Просто невероятно, но расчет хозяина идет на круг, то есть присоединяя к этому то, что Иван Митрич наживет на сене и овсе, на дегте и разных других мелочах. Потом сюда входит необычайная дешевизна здешнего содержания. Рыба, например, стоит что-то около 2 копеек фунт, хлеб свой и т. д.
– И все-таки за 15 копеек не накормите два раза.
– Ну, это уж их дело.
Ямщики действительно опять сидели за столом и завтракали. Были и пироги, и какая-то лапша, и неизбежная каша, и жареная рыба. Положим, что еда шла без вчерашнего аппетита, но все-таки ели по-настоящему. Староста Мосей Павлыч наливал себя чаем на чистой половине и имел сегодня мрачно-деловой вид. От вчерашнего балагурства и шуточек не осталось и следа. Видимо, что его мучило похмелье, а опохмелиться было совестно.
Василий Иваныч уже освоился в кухне и смело заглядывал не только в чашки, а даже в печь, точно и там скрывался какой-то удивительный секрет самого рационального питания.
– А ты садись с нами, барин, – предложил старик ямщик, наблюдавший Василия Иваныча. – Отведай нашей мужицкой еды…
– Куда ему! – ответила за Василия Иваныча стряпка. – Не барин хлеб ест, а хлеб барина ест…
Раздался сдержанный смех, и Василий Иваныч поспешно ретировался на чистую половину.
– Этакая дерзкая тварь! – ругался он. – Я с удовольствием ударил бы ее палкой.
– Уж и палкой, Василий Иваныч… Пожалуй, еще убьете живого человека.
– Я? О, вы меня еще не знаете… Знаете, в каждом русском человеке скрыт Иван Грозный. Да, да… Разве вы не испытывали приступов совершенно беспричинной жестокости?
– Вот что, Василий Иваныч, не пора ли нам отправляться?
– Подождите, голубчик… Меня ужасно интересует, чем все это кончится.
– Запрягут лошадей и уйдут.
– А может быть, еще будут есть? Наконец, мы еще чаю не пили… Да и тот вегетарианец тоже.
– Какой вегетарианец?
– Ну, Аргентский… Он меня серьезно смутил вчера, а уж я потом догадался, в чем дело. Конечно, вегетарианец, хотя и скрывает это. А вы как бы думали? Хе-хе… У меня знакомый один инженер чуть не умер от вегетарианства и тоже все скрывался.
Староста продолжал наливаться чаем и очень подозрительно посматривал на нас. Потом он не выдержал и спросил:
– Господа, а вы по какой же части будете?
– Мы? А мы, значит, по своим делам, – в тон ответил Василий Иваныч, чувствовавший необыкновенный прилив храбрости. – Значит, своими средствами.
– Так… И тарантас ваш собственный?
– И тарантас наш.
– Очень превосходно…
Староста, видимо, не верил. Когда вошел хозяин Иван Митрич, он начал что-то шептать ему, причем Иван Митрич, в качестве практикованного человека, отрицательно мотал головой.
– Вот этак-то своими средствами… да… А тут старушку богомолку и нашли убитую на трахту… очень далее просто…
– Перестань ты, Мосей Павлыч…
– А то вот этак-то двое провозили крадено золото с промыслов… очень даже просто…
– Это, кажется, по нашему адресу? – спрашивал Василий Иваныч, понижая голос.
– Да, кажется…
А староста не унимался.
– Например, зачем я буду чужие куски считать? Али по горшкам лазить?.. Другая бы стряпка так изуважила…
Разговор принимал неприятный оборот, но к нам на выручку явился Аргентский. Он сразу осадил разговорившуюся подозрительность Мосея Павлыча.
– Перестань ты молоть, толстая борода! Нам-то какое дело до других? Мы сами по себе, они сами по себе…
Аргентский, по-видимому, чувствовал себя как-то особенно хорошо. Когда стряпка подала нам самовар, он подсел к нашему столу уже без приглашения и проговорил:
– А хорошо выпить утром стаканчик чайку…
– Вы опять со своими сухарями?
– Опять с сухарями… Ну, да это все пустяки.
Он что-то не договорил и в то же время желал высказать. Ямщики отправились закладывать лошадей; ушел с ними и подозрительный староста.
– А знаете, мне всего двое суток ехать до дому, – весело проговорил наконец Аргентский. – То есть, вернее, переночевать еще одну ночь, а завтра вечером я дома…
– Вы соскучились по своей семье?
– Еще бы… Катя вот пишет…
Он достал из кармана истрепанный бумажник, набитый разными бумагами.
– Постойте, где у меня последнее письмо от нее? У меня славная баба… Ах да, вот…
Он развернул какое-то письмо и без церемонии начал его читать.
– Да… славная… «Милый Саша, ты опять потерял место»… Удивляется, а кажется, могла бы уже привыкнуть. Да… «Я, конечно, понимаю, что ты не мог там оставаться… и я не понимаю, почему Товиев сердится. Твое спокойное и бодрое настроение меня радует… Будем работать и бороться, Саша. Только вот беспокоит меня Аня, у которой сразу режутся два зуба… Доктор говорит, что ее нужно везти в Крым…» Ну, это уже вздор! Не правда ли, какая у меня отличная жена?
Через полчаса обоз выступал в поход. Из ворот медленно и тяжело выкатывались воза один за другим. Василий Иваныч стоял у открытого окна и считал. На дворе уже позванивали дорожные колокольчики. Это закладывали наш тарантас.
– Шестьдесят девять… семьдесят… семьдесят один…
На одном из последних возов выехал Аргентский.
Он в последний раз улыбнулся нам, приподняв свою поповскую шляпу. Солнце уже поднялось. Пахнуло дорожной пылью. Где-то вдали тускло блестело подернутое утренней дымкой озеро.
– А ведь он счастливый человек… – задумчиво проговорил Василий Иваныч, продолжая какую-то тайную мысль. – И эта жена Катя тоже славная… «Будем работать и бороться…» Право, милая.
1895
Клад Кучума
Из степных встреч
I
Жаркий июньский день. Воздух накален до того, что дрожит и переливается, как вода, а даль чуть брезжит, повитая синеватой дымкой. И такая чудная степная даль… Да, это настоящая киргизская степь, степь без конца-края, степь еще не тронутая дыханием цивилизации. Я любил по целым часам лежать в этой душистой, могучей степной траве, точно окропленной яркими красками степных цветов, – лежать и мечтать, как лежит и мечтает настоящий номад. Что ни говорите, а в каждом русском человеке, как мне кажется, живет именно такой номад, а отсюда неопределенная тоска по какой-то