— А ты способен сохранить тайну? — спросила Кристина, затевая свою интригу.
Этих слов хватило, чтобы ее брат слегка ослабил бдительность и выказал фальшивое чувство понимания и жалости — с единственной целью добиться у нее признания.
— Ну разумеется, — соврал Жоффруа.
— Я хочу, чтобы ты это увидел, — ответила Кристина, поглядывая на котомку, которую держала в руках.
Охваченный любопытством, молодой человек сделал несколько шагов вперед, оставив свой пост у двери. И вот тогда девушка швырнула котомку в лицо брату и бросилась к выходу. Она бежала по коридору к наружным дверям и слышала за собой тяжелое топотание Жоффруа. Кристина всегда была проворней старшего брата и знала, что ему не угнаться за ней, даже беременной. Девушка была уже почти на пороге, когда тяжелый посох ее отца преградил ей путь. Внезапно Кристина почувствовала себя оленем, загнанным двумя охотниками. Но даже зная, что выхода у нее нет, беглянка не сдалась: она поднялась на ноги и попыталась метнуться в другую сторону. Однако не успела она развернуться, как столкнулась с братом, который тут же ухватил ее за горло. Едва Жоффруа Второй прикоснулся к телу сестры, он почувствовал, что фигура ее имеет странные очертания. Жоффруа рванул ее платье вверх и обнажил выпуклый живот своей сестры. Герцог быстро прошел путь от непонимания к изумлению и от изумления к ярости. Он смотрел ошалелыми глазами на этот живот и видел в нем, как в шаре для предсказаний, свое грядущее падение: все пропало, сказал герцог Жоффруа самому себе. Это пузо не только покрывало позором его семейство — оно к тому же выступало в роли тигля, в котором в мгновение ока растворились все его дерзостные мечтания. Брак с графом Лирейским становился невозможен; герцогу придется отказаться не только от кругленькой суммы, обещанной за Кристину, но и расплатиться с графом за неисполненное обещание, увеличив оговоренную сумму, — так полагалось по закону. Впрочем, все это пустяки по сравнению с тем, что заботило Жоффруа де Шарни больше всего: с этого момента он мог навсегда распрощаться с идеей заложить в Лирее церковь. Его сын все еще держал Кристину за глотку; герцог занес свой посох в воздух и уже был готов со всей силы обрушить его на живот дочери, очевидное доказательство греха. И в этом случае закон был бы на его стороне: в свете открывшихся обстоятельств Жоффруа де Шарни мог воспользоваться правам отцовской власти и избить дочь. На самом деле при обнаружении супружеской измены очень часто именно отец семейства с помощью других мужчин брался за исполнение правосудия. А именно это преступление — супружескую измену — и совершила Kpистина, поскольку она утратила девственность не со своим супругом, и не важно, что этот момент она еще и не состояла в браке. Женщин, уличенных в таком преступлении, приговаривали к виселице, бросали в болотную трясину или же казнили «одним ударом стального лезвия». Помимо всего прочего, супружеская измена являлась пятном на семейной чести, и поэтому ее надлежало смывать кровью виновной. С другой стороны, очень часты были случаи, когда члены одной семьи объявляли о преступлении своих родственников. Мужья указывали на своих жен, брат обвинял сестру, дети свидетельствовали против родителей, а родители доносили на собственных детей. Бог был превыше всего, и здесь не было места оговоркам, ведь никто не может вознестись выше Его. Выходило так, что доносительство было единственным способом избежать участия в заговоре против Всевышнего, молчание уже приравнивалось к сообщничеству. Но все-таки в случае, когда по причине греха у женщины случалась беременность, исполнение казни следовало отложить до тех пор, пока виновница не разрешится от бремени. Однако для Жоффруа де Шарни те месяцы, которые оставались до рождения ребенка, стали бы нескончаемым временем стыда и бесчестья; ему совсем не хотелось подвергать себя публичному унижению и в один миг утратить в обществе весь авторитет, который он кропотливо набирал в течение стольких лет. И вот, все еще не опуская своего посоха, герцог приказал сыну отвести сестру в ее комнату и привязать к кровати за лодыжки и запястья. Жоффруа де Шарни пришлось удержать себя, чтобы не забить свою дочь до смерти. Но герцог знал, что, как бы ни сложились дела, он не должен терять из виду свою главную цель — строительство церкви в Лирее. Ему следовало действовать стремительно и разумно.
Жоффруа де Шарни дождался наступления ночи. В свете полной луны он оседлал коня, выехал за пределы собственных владений и углубился в темный лес, удаленный от сонных лачуг, в которых ютились его вассалы. Когда лес вокруг сделался таким густым, что верхом дальше он уже ехать не мог, герцог спешился, принялся прокладывать себе путь сквозь чащу острой саблей и вскоре добрался до хижины, укрытой среди листвы. Сквозь щели между досками наружу пробивалось слабое мерцание огня — свидетельство того, что обитательница хижины не спит. Герцогу не пришлось ни стучать в дверь, ни называть свое имя: из-за двери раздался резкий, скрипучий как дерево голос:
— Входите, я вас ждала.
Герцогу редко доводилось испытывать страх, однако всякий раз, когда важные причины приводили его в жилище старухи Корнель, по спине у него пробегал холодок. Герцог не мог объяснить себе, почему, хотя он и появлялся здесь неожиданно, старуха всегда угадывала, что это именно он. Жоффруа де Шарни вошел внутрь убогой хижины; эта женщина, как и всегда, сидела возле котла и готовила никому не известное зловонное варево. Вся комната была размером не больше чем три шага в длину и пять в ширину. Стены были выстроены из не пригнанных к другу бревен, а крыша — соломенная. Эту крохотную лачугу старуха делила с множеством котов, сейчас лежавших поближе к очагу, и несколькими воронами, сидевшими верхом на потолочной балке. Здесь же находилась и пара коз, теплом которых Корнель обогревалась по ночам. Единственной мебелью в доме был жесткий топчан, зато по стенам тут и там висели глиняные горшки, чугунки и лоханки всевозможных форм и размеров. Корнель была женщиной неопределенного возраста; с самого своего детства герцог помнил ее всегда в одном и том же облике, как будто бы время над ней не властно, однако это не значило, что она оставалась вечно молодой. Наоборот, можно было бы сказать, что эта женщина уже родилась в преклонных годах. Над старухой Корнель не раз нависало обвинение в колдовстве. Но она была слишком хороша в своих нехороших искусствах, так что ни светские, ни церковные правители не отваживались отправить ее на костер — отчасти из страха, что дьявол использует самые жесткие меры для спасения своей лучшей ученицы, отчасти потому, что не могли обходиться без ценнейших услуг старой ведьмы. То, чего не мог даровать Бог, Корнель продавала по разумной цене.
— Как я вижу, вам не так-то просто отделаться от того, что вы проклинаете, — заметила старуха, не переставая помешивать в котле.
Герцог почтительно склонился перед ведьмой — с таким же уважением он приветствовал бы и духовную особу — и приготовился изложить суть своей проблемы. Однако не успел Жоффруа де Шарни произнести и нескольких слов, как Корнель его прервала, словно бы уже знала это дело во всех деталях. И выглядело оно малоутешительным. Если бы беременность началась лишь несколько недель назад, ее было бы легко прервать с помощью препарата из смеси шафрана, петрушки и стоцвета. Однако в сложившихся обстоятельствах не оставалось иных средств, кроме применения «золоченого посоха» или же метода Via Regia. Ведьма попросила герцога доставить к ней свою дочь, какой-нибудь принадлежавший ей ковчежец и сорок золотых монет, причем на последнем пункте настаивала особенно.
